Может, он полежит рядышком. Саймон тоже сильно устал, а ему всегда лучше спалось с женой под боком.
Подойдя к закрытой двери в их покои, Саймон чуть было по привычке не постучал, хоть и собирался зайти в собственную спальню, но в последний момент нажал на дверную ручку и осторожно толкнул створку. Дафна, наверное, спит. Если она и правда так утомилась, он постарается ее не тревожить.
Тихо ступая, Саймон вошел в спальню. Занавески были неплотно задернуты, и он увидел Дафну, лежащую в постели неподвижно, как бревно. Он подкрался на цыпочках поближе. Жена в самом деле выглядела бледновато, хотя при таком освещении рассмотреть что-либо представлялось сложным.
Герцог зевнул, сел на кровать с другой стороны и нагнулся, чтобы снять сапоги. Разогнувшись, он развязал и снял галстук, после чего придвинулся к жене. Саймон не собирался ее будить, просто хотел прижаться и немного согреться.
Ему ее не хватало.
Устроившись поудобнее, Саймон с довольным вздохом обнял жену рукой прямо под грудью и…
– Ух, фух!
Дафна подскочила как ужаленная, буквально вылетев из постели.
– Дафна? – Саймон тоже сел, как раз успев заметить, как жена устремилась к ночному горшку.
Ночной горшок????
– О милая, – пожалел он ее, слегка поморщившись, когда жену стошнило. – Рыба, да?
– Не произноси это слово, – вскрикнула Дафна.
Должно быть, все же рыба. Нужно будет обязательно найти нового торговца на время, пока они останутся в городе.
Саймон выбрался из постели, чтобы найти полотенце.
– Тебе что-нибудь принести?
Дафна не ответила. Да он особо и не ожидал ответа. И все же протянул ей полотенце, постаравшись не вздрогнуть, когда ее вырвало, наверное, уже в четвертый раз.
– Бедняжечка ты моя несчастная, – прошептал он. – Мне так жаль, что с тобой такое стряслось. У тебя не было подобных приступов с тех пор…
С тех пор…
О боже милостивый!
– Дафна? – спросил он дрожащим голосом.
Черт, да он трепетал всем телом.
Она кивнула.
– Но… как?..
– Думаю, обычным способом, – ответила она, с благодарностью принимая полотенце.
– Но прошло… прошло… – Саймон попытался вспомнить, но не смог. Голова совершенно перестала работать.
– Думаю, уже все, – устало сказала Дафна. – Не мог бы ты принести мне немного воды?
– Ты уверена?
Если он правильно помнил, вода тут же поднимется обратно к горлу и отправится в ночной горшок.
– Вон там. – Герцогиня слабо махнула в сторону графина на столе. – Я не собираюсь ее глотать.
Саймон подал Дафне стакан воды и подождал, пока она прополощет рот.
Он несколько раз кашлянул.
– Ну что ж, я… э-э…
Саймон снова прокашлялся. Он не смог бы произнести ни словечка даже ради спасения своей жизни. И сейчас его заикание было ни при чем.
– Все уже знают, – сообщила Дафна супругу, опираясь на его руку по дороге к постели.
– Все? – повторил он.
– Я не собиралась ничего говорить до твоего возвращения, но они догадались.
Он медленно кивнул, пытаясь все осознать. Ребенок. В его возрасте. В ее возрасте.
Это было…
Это было…
Это было изумительно.
Странно, до чего неожиданно эта мысль пришла ему в голову. Но сейчас, оправившись от первоначального удивления, Саймон чувствовал лишь ничем незамутненную радость.
– Это великолепная новость! – воскликнул он.
Герцог потянулся было, чтобы обнять супругу, но передумал, увидев ее бледное лицо.
– Ты никогда не перестаешь меня радовать, – продолжил он, неловко похлопывая ее по плечу.
Дафна поморщилась и зажмурилась.
– Не раскачивай кровать. У меня из-за этого приступы морской болезни, – застонала она.
– Ты не страдаешь морской болезнью, – напомнил ей муж.
– Во время беременности страдаю.
– Ты такая чуднáя уточка, Дафна Бассет, – прошептал он и тут же отступил назад: во-первых, чтобы не раскачивать кровать, а во-вторых, чтобы оказаться вне пределов досягаемости, если жена вдруг решит выразить протест против сравнения с уткой.
(С этим была связана одна история. На последних месяцах беременности Амелией Дафна спросила у супруга, выглядит ли она ослепительно либо же похожа на переваливающуюся утку. Саймон ответил, что она похожа на ослепительную утку. И ответ оказался неправильным.)
Саймон прочистил горло и ласково прошептал:
– Бедняжечка ты моя.
И очень быстро покинул спальню.
***
Несколько часов спустя Саймон сидел за своим большим дубовым столом, опершись локтями на гладкое дерево столешницы. Указательный палец его правой руки описывал круги по краю бокала с бренди, наполненному уже в третий раз за этот вечер.
Это был знаменательный день.
Через час после того, как он оставил Дафну отдыхать, Колин и Пенелопа со своими отпрысками вернулись с прогулки, и они все вместе выпили чаю с булочками в комнате для завтраков. Саймон предложил было расположиться в гостиной, но Пенелопа попросила найти другую комнату, в которой не будет столько «дорогостоящих материалов и обивки».
При этом малыш Джорджи широко улыбнулся ему с лицом, вымазанным в шоколаде. По крайней мере, Саймон надеялся, что это был именно шоколад, а не что-то другое.
Наблюдая за тем, как со стола на пол тучей сыпались крошки, а следом упала мокрая салфетка, которой они промокнули опрокинутый Агатой чай, герцог вспомнил, что они с Дафной всегда пили чай здесь, когда дети были маленькими.
Странно, до чего легко забываются такие подробности.
Как только чаепитие завершилось, Колин попросил позволения переговорить с хозяином дома наедине. Они направились в герцогский кабинет, где шурин Саймона рассказал о Джорджи.
Мальчик не разговаривал.
В глазах ребенка светился ум. Колин считал, что его сын умеет читать.
Но не разговаривать.
Шурин попросил совета, но Саймон понял, что ему нечего сказать. Разумеется, он думал об этом. И волновался каждый раз, когда Дафна беременела, переживая до тех пор, пока его дети не начинали складывать целые фразы.
Вероятно, тревоги не оставят его и теперь. Появится еще один малыш, еще одна душа, которую он отчаянно полюбит… и о которой будет беспокоиться.
Герцог лишь попросил Колина любить мальчика, разговаривать с ним, хвалить, брать на прогулки верхом и на рыбалку. В общем, делать все то, чем обычно занимаются отец с сыном.
Все то, чем его собственный отец никогда не занимался с ним.
Саймон теперь нечасто вспоминал отца, и все благодаря Дафне. До того, как они познакомились, он был одержим жаждой мести, хотел насолить отцу, заставить того страдать так, как он сам страдал в детстве. Саймон желал, чтобы отец почувствовал всю боль и муку, которые испытал он сам, будучи ребенком и понимая, что его отвергли, что он не оправдал возложенных надежд.
Не имело значения, что отец умер – Саймон все равно жаждал отмщения. И лишь любовь – поначалу к Дафне, а потом и к собственным детям – позволила герцогу избавиться от призраков прошлого. Он наконец понял, что свободен, когда Дафна отдала ему связку писем покойного герцога, вверенную ее заботам. Саймону уже не хотелось ни сжечь их, ни порвать.
Но и прочитать их он особо не горел желанием.
Саймон посмотрел на пачку конвертов, аккуратно перевязанных красно-золотой ленточкой, и осознал, что не испытывает никаких чувств. Ни злобы, ни грусти, ни даже сожалений. Это была величайшая победа из всех, какие он только мог себе представить.
Саймон не мог сказать наверняка, как долго эти письма пролежали в столе Дафны. Он знал, что она положила их в нижний ящик, и иногда заглядывал туда, чтобы убедиться, по-прежнему ли они там обретаются.
Но со временем он перестал это делать. Он не забыл о письмах – порой какое-нибудь событие напоминало ему об их существовании, – но мысль о них выветривалась из головы с неизменным постоянством. Он не вспоминал о них, вероятно, уже несколько месяцев, когда, открыв нижний ящик своего стола, увидел, что Дафна переложила бумаги сюда.
Это случилось двадцать лет назад.
И хотя Саймону по-прежнему не хотелось ни сжечь, ни разорвать письма, но и открывать их он потребности не испытывал.
До сегодня.
Хотя нет, и сегодня тоже.
Или все же?
Саймон снова взглянул на пачку, перевязанную ленточкой. Хотел ли он их открыть? Найдется ли в письмах отца нечто такое, что поможет Колину и Пенелопе позаботиться о Джорджи, детство которого могло оказаться совсем непростым?
Нет, это невозможно. Покойный герцог был суровым, бесстрастным и безжалостным. Он был настолько озабочен наследством и титулом, что повернулся спиной к единственному ребенку. И ничто из того, что он написал – ни единое слово – не поможет Джорджи.
Саймон вытащил письма из ящика. Бумага, на которой они были написаны, высохла, от них веяло стариной.
Похоже, камин разожгли совсем недавно, и пламя только-только разгорелось. Жаркое, яркое и искупительное. Саймон не отрывал взгляда от огня, пока очертания окружающих предметов не стали смутными и расплывчатыми. Тянулись бесконечные минуты, а он все сидел, стиснув в руке прощальные письма отца. К моменту смерти его родителя они не разговаривали больше пяти лет. Если старый герцог и хотел что-то ему сказать, то это будет написано здесь.
– Саймон?
Он медленно поднял глаза, с трудом выбираясь из состояния оцепенения. Дафна стояла на пороге, опираясь рукой на торец двери. Жена надела свое любимое светло-голубое платье, которое уже много лет занимало особое место в ее гардеробе. Каждый раз, как герцог предлагал заменить наряд, Дафна отказывалась. Некоторые вещи по мягкости и удобству просто незаменимы.
– Ты идешь спать? – спросила Саймона супруга.
Он кивнул и поднялся из кресла.