Шмелев промолчал. Думал он о чем-то своем. Катя увидела окаменевшие черты лица и чуть потемневшие глаза. Казалось, эти ничего не видящие глаза сосредоточились на чем-то большом, важном, что еще не было сказано и таилось у него в груди.
- Чего же ты молчишь? - спросила Екатерина Степановна. - Уговаривал поехать...
Когда дорога сузилась, они оставили машину и пошли березняком, пока наконец снова не блеснула вода залива. Редкий ельник, и у самого берега поломанные прутья камыша. Они зашли в глубь леса, увидели стожок сена с приткнувшимся к нему шалашом.
Шмелев подошел к пню и долго стоял задумавшись.
- Катя, родная! - наконец сказал он радостно и устало. - Ты пойми, я не раз уже был здесь, а вот стою... и переживаю... Когда мы готовились брать Зимний... и ты клеила воззвания... Мы еще не знали, как и что будет... Он лучше нас знал, что мы делали. Отсюда, из подполья, он руководил нами. Он не хотел мириться ни с какими временными правительствами, потому что верил - будет новая власть. Пойми же ты это, Катя.
Она смотрела куда-то вдаль и улыбалась. Конечно же, Катя понимала. И повернувшись к нему, не скрыла улыбки, сказала:
- Товарищ Шмелев, Коленька... А помнишь, я тебе говорила... не надо умирать... Мировая революция для нас!
- Эх ты, роднулька, - ответил Шмелев притихшим голосом. Он отошел в сторону, смотрел на пенек, на котором писал Ленин, на шалаш, на стожок сена, а мысленно перенесся в свой далекий, расположенный почти на самой границе военный городок.
Отсюда Шмелеву как-то яснее и шире виделось...
Он вспомнил об учениях. Сейчас его меньше всего беспокоило, что орудия застряли в болоте. В конце концов можно было избрать иной маршрут, важно другое - как научить людей думать. Неужели надо натаскивать командира, быть при нем нянькой или опекуном? Ведь то, что испытал и передумал Семушкин, действуя самостоятельно, пойдет ему впрок. И было бы непростительно, если бы я водил его на ремешке. "Вот туда колонну можно вести, а туда не смей и шагу ступить без моего веления!" А кто я такой? Или мне положено думать, а другие не имеют права... Они - оловянные солдатики? Нет же!"
Чем больше думал Шмелев, тем сильнее убеждался, какой непоправимый вред наносит тот, кто мнит себя едва ли не сверхчеловеком, заставляя подчинять мысли и действия других своей воле и даже личному вкусу. "А у нас сплошь и рядом так. Люди привыкают в речах, в печати, на собраниях всюду повторять то, что изрекает начальник, поднятый властью. Благо, если он умен, но ведь есть и бездарные, облаченные в мундиры! Таким давать в руки власть опасно. Для них стул, на котором они сидят, дороже справедливости, совести и правды. Ради того, чтобы на этом стуле сидеть прочно, они готовы утопить любого... Вот и Ломов. Желая выглядеть эдаким умником там, наверху, он не потерпит, чтобы возражали ему младшие по чину... Ох, уж эта рутина, она выйдет нам боком, - тяжко вздохнул Николай Григорьевич, - и если мы будем так поступать всегда, то скуем путами волю и силу народную, и в конце концов недалеко и до произвола... Нет, надо в человека верить, он добрый и мыслить умеет. На нем все держится. На человеке!" - Шмелев опять подошел к шалашу.
"Вот и Ленин, он верил людям, и люди шли за ним с этой верой в сердце... Трудно нам, Ильич, очень трудно. Но ничего. Надо идти..."
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Больше часа плутал Гребенников по лесу в поисках подвижного лагеря. То и дело останавливался, чутко слушал, не раздастся ли где голос, но, кроме свиста ветра да треска ломающихся сучьев, ничего не улавливал. Лес стоял сумрачный и холодный, внизу, под деревьями, земля была голая, снег задерживался на верхних ветвях и лежал на них тяжелыми ворохами.
Просека, на которую он напал, вела в другой конец леса. Вдоль порубки, как из трубы, тянул сквозной ветер, и в его дуновении Гребенников вдруг почуял запах дыма. Это так обрадовало, что он прибавил шагу и скоро на полянке между елей увидел бойцов. Составив винтовки в козлы, они ютились у костра.
- Принимайте к себе. Замерз чертовски! - сказал Гребенников.
- Садитесь, товарищ полковой комиссар, - пригласили бойцы.
Он присел на корточки и скоро почувствовал, как иззябшие пальцы рук, стоило немного подержать их у огня, защемила легкая, приятная боль. А спину холодил поддувающий сзади ветер. Холод пробирал до костей и бойцов, которые молча жались у костра.
- А где же капитан Семушкин? - спросил Гребенников.
- Окопы проверяет, товарищ комиссар, - ответил сержант Костров.
- Так-так... Гляжу, спасенье только у костра. А как же с ночлегом устраиваетесь?
- Кто как сумеет.
- Чем укрываетесь?
- Во всех видах одна вещь служит нам, - пряча усмешку в глазах, ответил Костров. - Мы в таких случаях вспоминаем старую притчу: "Чем, солдат, укрылся?" - "Шинелью". - "А что постелил?" - "Шинель". "А что в головах?" - "Тоже шинель". - "Сколько же у тебя, солдат, шинелей?" - "Да одна!"
Бойцы посмеялись.
Кто-то принес охапку сухих веток, начал бросать их в костер, и, сердито потрескивая, они запылали жарким пламенем. В котле, подвешенном на двух толстых рогулинах, начала ворковать и пениться вода.
- Каша убежит. Держи, Степан, - послышались насмешливые голоса.
- У нас котел привязан, никуда не денется, - спокойно ответил Бусыгин и стал помешивать деревянной ложкой.
Не прошло и получаса, как котел был составлен на снег. Начали есть пшенную кашу. Она слегка попахивала дымком и зеленой, сгоревшей на быстром огне хвоей. Отведал каши и Гребенников. За эти короткие минуты он успел сродниться с бойцами. "Какие ребята! Мороз им нипочем, на снегу спят... Да, живет в нашем народе дух сурового мужества!" Потом с сожалением представил: вот надвинется ночь, потухнет костер, останутся тлеть головешки, и бойцы укроются одними шинелями, сердясь и на лютую непогодь, и на свою трудную службу...
Подошел капитан Семушкин, белый, как привидение.
- Ну и морозяка! Воробьи на лету падают. Сейчас бы погреться...
- А кто вам запрещает? - спросил Гребенников.
- Товарищ полковой комиссар, приказ, - развел тот руками. Действовать в отрыве от части... Пусть посидят в лесу, так сказать, сами по себе... Пищу готовят сами. Одним словом, учатся тому, что нужно на войне.
- Верно, - согласился Гребенников. - Но приказы пишутся в расчете на умных людей. Так ведь, а?