— Дело не только в этом, Джинни. Я говорил о себе и почему мне было легче, чем тебе.
— Ага. — Она вытащила у него из пачки сигарету, сделала затяжку и проводила взглядом синеватый дымок. — Ты тут будешь всю неделю? — Его обрадовало, что она это помнит. — Неделю можно провести неплохо. Мне всё равно надо тут проболтаться ещё пару лишних дней. Через неделю после вторника — открытие сезона в Такско.
Неделя пролетела стремительно, полная ленивой и весёлой расслабленности. Потом Тим с трудом вспоминал, где они ели, танцевали, пили и плавали. В памяти всплывал полумесяц, висящий над Акапулько; сменяли друг друга картины жарких дней, лохматой собаки, спящей в пыли, парусов вдали, спокойной морской глади и ощущения соли на губах, открытые веранды ресторанчиков, поющие «марьячес» на тротуарах, потные туристы в шортах и рубашках навыпуск, рдеющие в вечерних сумерках очертания гор, сухогрузы, разгружающие вереницу «Датсунов» из Японии, религиозные шествия, в процессиях которых изображения святых колыхались рядом со стягами спонсоров — компаний прохладительных напитков и неизменная влажная истома ночи под россыпью звёзд.
Самые яркие воспоминания остались от самой Джинни, от её нежного личика, от её хрупкого маленького тела с гордыми холмиками грудей, от её взрывов необузданного веселья и внезапных откровений в ходе их болтовни ни о чём; но порой в её карих глазах сквозила грусть. Джинни решительно отвергала все разговоры на расовую тему. Ближе всего она коснулась её — кажется, на второй день? — когда спросила его: «Что мы делаем, Тим?» Она смотрела на него с понимающей улыбкой, и он с показной гордостью ответил, что развивают отношения «на пределе разрешённой скорости». Она завелась, уловив в этих словах оттенок юридической терминологии и сказала:
— Двигайся мы на такой скорости, ты бы ещё не собрался угостить меня первым коктейлем. — Ощетинившись, она смотрела на него, без слов давая понять, что имеет в виду расовые предрассудки. Он торопливо ответил, что согласен и пустился в объяснения. Наконец, расслабившись, она отмахнулась от его слов. — Это долгая, долгая дорога, братец, сказала она, — и нам с тобой она не суждена. По крайней мере, в эту неделю. Ты белый. Я чёрная и…
— Но пара рано или поздно должна встретиться, — закончил он. Они рассмеялись. Джинни засунула свою ладошку между его ладоней и посмотрела на него с каким-то новым чувством. Но Тим понимал, что они всего лишь беглецы от времени — не только из тюремных стен их личной жизни, но и от расовых войн дома. В Мексике, где царило смешение рас, они нашли мир и покой. Они были солдатами, внезапно очутившимися в тишине военно-полевого лазарета на нейтральной территории и их влекла друг к другу человеческая суть каждого из них, хотя оба они понимали, что где-то вовне, за их спинами война продолжается. Тим с восхищением относился к Джинни, может быть, не столько как к чёрной женщине, сколько как к представительнице чёрной расы, которую он впервые по-настоящему узнал. Он с головой был захвачен этим всепоглощающим чувством, хотя понимал, что у него остаётся всё меньше часов предаваться ему — и когда он услышит рёв двигателей самолёта, уносящего его от Джинни, ему придётся вырывать из души эти эмоции, которым он не мог дать определения. Но пока он стремился понять самую суть Джинни Джонс. Она была более свободна и раскована в воззрениях, и он чувствовал, что она понимает его куда лучше, чем он её, и это понимание проистекало из тысяч её контактов с миром белых. Порой она пыталась что-то намёками объяснить ему. Как-то в «Аку-Тики», в перерыве между её номерами, она заметила, с каким восхищением он смотрит на неё.
— Успокойся, — сказала она. — Ты всё поймёшь куда лучше, если не будешь так напрягаться. Старайся всё воспринимать, как ребёнок. — Да, только так можно понять Джинни. Держаться на поверхности. Не нырять слишком глубоко или нас обоих затянет в водоворот, о котором мы не подозреваем.
Постепенно, без особых стараний, он понял, почему Джинни была второразрядной певицей. Она чувствовала мелодию и её соответствие времени; ей было свойственно изящество и даже неповторимость, присущая только и единственно Джинни Джонс. Но в ней не было тайны. Она не бросала вызов миру, в ней не было тех страстных желаний, которые заставляют душу трепетать, как под порывами ветра и мучительно страдать, вырываясь из своей оболочки. Джинни обладала голосом чернокожей певицы для мира белых. Если в ней и бушевала подавленная ярость, она отстранялась от неё, стараясь не думать о цвете своей кожи.