учок на затылке, напялила тяжёлый дутый пуховик и с нафантазированной гордостью самой собой покинула больницу. Я шла, прихрамывая и представляя себя балериной, подстреленной театром в ногу. * * * Близился Новый год. На календаре торопливо частил декабрь. Я пришла в редакцию газеты, в которой тогда работала журналисткой. — Вот, Чугункова, это тарелка, — фотограф Вова, возникший внезапно, нахлобучил на мой рабочий стол чистый лист бумаги форматом А4, — пусть полежит пока… Я тортик тебе оставил… Ты жди, я сейчас… Не успела я спросить Владимира о том, по какому случаю банкет, как взамен мелькавшей между редакционных столов взлохмаченной светловолосой головы уходящего фотографа выплыла на первый план широкобёдрая, давно уже зрелая женщина, корректорша Вера. — У Вовки день рождения сегодня, — Вера приподняла белёсую бровь, — не знала? — Откуда? — оправдывалась я. — Месяц всего в редакции работаю… Эх, хорошо бы подарок купить. — А ты купи, купи, — Вера протянула мне мой текст, ею поправленный. — Тортик — это ведь прелюдия к пиршеству… Вовка обычно такой ужин закатывает, что пальчики оближешь! Он уже приволок из дома кастрюли. В прошлом году голубчиками нас угощал, салатиками всякими. Вера сглотнула слюну. * * * Весь начавшийся декабрь Вера сидела на диете. Она, притаскивая на работу лотки с тёртой морковкой и ещё чем-то овощным и пресным, плакалась на свою судьбу всем подряд. — Жена? — удивлённо вскинулась я. — Чья жена? — не поняла Вера, очарованная воспоминаниями о голубцах. — Ну, Вовкина жена… Это она голубцы с салатиками готовит? — Да какая там у Вовки нашего жена! — сморщила носик Вера. — Нету у Вовки никакой жены… Родила ему уродика и исчезла. — Уродика? — Уродика. — И исчезла? — Исчезла. — Куда? — Ну, я не знаю… вообще никто не знает. Верина неосведомлённость ввела меня в ещё большее недоумение. Корректорша знала всё. И я уж было открыла рот, чтоб тем не менее прояснить ситуацию. Но осеклась. — Т-с-с-с!… — увидев, как на горизонте замаячила Вовкина голова, настороженно зашипела я. — Ну, я пошла… А ты ошибки-то исправь, — снисходительно глянула на меня сверху вниз образцово грамотная корректорша и, плавно качнув бедром, учуявшим приближение мужчины, удалилась прочь. А Вовка аккуратно серебряной лодкой-ложечкой выложил из нарядной коробки мне на бумажную «тарелку» форматом А4 последний кусочек вишнёвого чизкейка. Вовкин деньрожденный ужин я так и не отведала. Да и подарок ему не купила. Вместо этого я поехала собирать материал для очередной статьи, хоть написание её не требовало срочности. «А Вовка о тебе вчера спрашивал», — сообщила мне на следующий день корректорша Вера. «Я не могла остаться, — без тени сожаления соврала я. — Дела, дела…» * * * — Марина, зайди ко мне, — редактор газеты Филина курила в форточку, стоя на подъездной лестнице, когда я поднималась наверх, — дело есть. — Хорошо, зайду, — намеренно пустив в голос струю напыщенного энтузиазма, ответила я начальнице. Под руководством Филиной я проработала всего месяц. И мне нужно было упрочить своё место в журналистском коллективе, поэтому приходилось хорохориться, демонстрировать рабочую прыть… Хотя думать в эту минуту хотелось о другом. Я с тоской глянула в окно, которое полузаслонила редакторша. Там, сквозь гусиным пиром изящно писаную изморозь, разноцветными огнями мерцала городская ёлка. * * * — Марина, а езжай-ка ты в галерею. Там местные художники выставку сегодня открывают, — Филина, похожая на развязного очкастого юношу, теперь сидела за столом своего рабочего кабинета, как всегда, в расслабленной позе. Одним плечом она касалась спинки кожаного кресла, вторым висела в воздухе, явно преодолевая желание (это слишком угадывалось) закинуть ногу на ногу. Потёртые джинсы, к редакторскому счастью, не сковывали движений. Сковывали правила поведения, написанные для безупречно вышколенных девочек. — Сейчас нужно ехать? — уточнила я. — Нет, сейчас беги в поликлинику на медицинский осмотр. Он обязательный, ежегодный, в целях профилактики… А потом — в галерею. — Ага, — кивнула я и развернулась, готовая сорваться. — Чугункова! — А? — Фотографа не забудь! — Филина взглянула на ручные часы с крупным круглым циферблатом, покрывающим её запястье, и закинула-таки ногу на ногу. — Вовку в галерею возьми. * * * Я проснулся от навязчивого звука, не сразу поняв, где нахожусь. А ещё этот писк, жалобный, но настырный. Приподнявшись на локтях, щуря ещё не привыкшие к свету глаза, я пробовал осмотреться, чтобы вернуть себя в действительность. «А… квартира…», — сообразил-таки я, углядев на полу картонную коробку из-под макарон «Мутлу», в которой заночевала моя электронная книга. Я слегка успокоился… Но вопль! Он продолжал пытать моё сердце, и без того сбитое с толку внезапным пробуждением и скакавшее теперь вприпрыжку. Я вылез из кровати. Босиком прошлёпал к балконной двери. В её стеклянный проём частил дождь. Сквозь белёсую смуту воды застиранным зелёным пятном мне являлись полупризраки-полудеревья. Я открыл дверь. * * * Господи Иисусе! Выходцы из ада существуют! То был котёнок с разинутой в полувопле, в полушипении алой пастью. Он как будто осатанел, поняв, что дверь перед ним распахнулась, и ринулся напролом с намереньем зубами выгрызть из меня добычу: еду и тепло. Его чёрная мокрая торчащая клочьями шерсть, круглая большая морда с алчным оскалом и глаза обезумевшего звериного детёныша делали его похожим на маленькую гиену. Вот только хвост! Хвост у котёнка не был поджат, как это делают падальщики. Хвост стоял торчком. И он был бледно-розовым! Кожаным! Голым! «Да у тебя лишай!» — уворачиваясь от котёнка, который норовил потереться о мои ноги головой, ужаснулся я. Мощным пинком отшвырнув пришельца в сторону, я выскочил в подъезд. Тот мгновенно оправился от боли и бросился за мной. Но я его обхитрил. Выманив его из квартиры, я изловчился и, занырнув обратно, хлопнул дверью прямо перед носом у обманутого гиенёныша, открывшего в жалобном «мяу» зубастый рот. * * * Отвязавшись от лишайного котёнка, я принялся «сдирать с себя кожу». Тёр ноги моющим средством для посуды «Фейри», спиртовыми салфетками, купленными год назад для авиаперелёта, и дорогим парфюмом, приобретённым в том же в аэропорту в дьюти-фри. А гиенёныш, оставшийся в подъезде, всё взывал, стонал и плакался. Но прошло время, и страдалец затих. Я выглянул в мутный дверной глазок. Котёнок, прижавшись боком к холодной стене, подвернув под себя лапы, словно маленькая лошадка, обречённо клевал носом. «Меня караулит», — подумал я. А утром позвонил риелторке. «Так у вас там начальник есть. Пожалуйтесь ему, — посоветовала та. — Пусть утилизирует этого котёнка лишайного, куда надо». * * * Я пришла в поликлинику. На медицинский осмотр. Как велела мне Филина. — Сегодня сто двадцать сисек прощупала, — скорее в пространство, нежели мне, сказала врач, невысокая крепкая женщина с причёской, напоминающей перья разбуженной совы. Коротко стриженные, бурые с подпалинами волосы ниспадали на стёкла огромных очков. Оттого врач уж вовсе смахивала на ночную лесную птицу. — Много, — представив сто двадцать сисек, вслух подумала я. И задрала вверх блузку. — Много, — вздохнула врач и без энтузиазма принялась пальпировать и моё тело. — А где столько сисек взяли? — заела меня случайно оброненная фраза. — Так медосмотр в Сосновом бору. Сосновый бор — это место, где в нашем городе находился интернат для женщин с нарушениями психики. В народе их называли дурочками. — А что?.. — застёгивая блузку, спросила я. — У дурочек сиськи красивые? Женщина вздрогнула. Как будто бы ждала, что я спрошу её об этом. — Сегодня видела такую, — врач, тревожно упёрлась взглядом в пространство. Как будто снова увидела ту самую дурочку. — Молодая. Высокая. Бледная, как луна… А волосы рыжие, почти красные, по плечам раскиданы! Стоит, молчит… Глядишь на неё, и страшно становится… Как думаешь, красота бывает страшной? — вопросительно впёрла в меня глаза впечатлённая докторша. — Бывает, — уверенно рубанула я, поддавшись её состоянию. — Ещё как бывает! * * * Мы с Володькой пришли на выставку. Внутри галереи слишком ярко, даже тревожно ярко освещённой большими круглыми люстрами, с вытянутыми бутонами электрических ламп, имитирующих свечи, волнующе пахло обрывками парфюмерных ароматов и живых цветов. У раздевалки губастый мужик в лохматой шапке, в пальто со столь же лохматым воротником, похожий на медведя, расцарапывал свёрток из плотной суровой бумаги. Губы у посетителя выставки шевелились. Маленькие глазки под лохмами шапки двигались. «Медведь» священнодействовал. Как будто раздвигал малинник, предвкушая увидеть внутри куста яркие сочные ягоды. Наконец, из-под грубой серой брони явились на свет хрупкие белые лилии. Мужик взволнованно облизнулся. А я начала стаскивать с себя пуховик. «Давай помогу», — предложил Володька, содрал с меня одежду и сдал её в галерейный гардероб молодящейся старушке со сгустками оранжевой помады в морщинистых губах. * * * В самом дальнем углу галереи скромно жалась тётенька. Она была сильно не похожая на снующую туда-сюда богему с пузырящимся сквозь бокальное стекло шампанским в дорого окольцованных руках. Тётечка эта не была похожа на художницу. Её бардовая старомодная кофта с карманами, седеющие волосы, собранные в жидкую кичку н