затылке, нерешительность — всё указывало на то, что женщина чувствует себя чужой на этом празднике жизни. — Извините, кто автор этих картин? — тем не менее спросила я, указывая на несколько полотен, связанных одной темой. На каждом из них было небо. — Я, — встрепенувшись, откликнулась тётушка с видом торговки неходовым товаром на рынке, к которой наконец-то обратился покупатель. * * * — Я всегда рисую только небо, — охотно заявила в интервью художница. — Почему? — Потому что на небе Ангелы живут. — Ага… вот как?.. А что они там делают? — Ну, я же говорю… Они там живут! Конечно, иногда они спускаются на землю… Но не часто… Кстати! У вас за спиной сейчас Ангелочек стоит. — У меня??? — Да. Мальчик лет семи. …Сам светленький, а свитерок у него тёмненький… На груди пятнышко маленькое… розовое… Этот мальчик всегда будет хранить вас. Всю жизнь. — Ну, что ж… всё может быть, всё может быть, — торопливо засовывая в сумку блокнот с записями, поспешила свернуть я беседу, опасно норовящую скатиться в бред. — Наша газета обязательно опубликует интервью с вами… Возможно, во вторник… Ловите. «Мадам ку-ку…» — уже мысленно и глубоко разочарованно закончила я свою речь, потом зло окликнула Вовку, чтобы он прекратил-таки щёлкать фотоаппаратом. * * * В тот год, стремительно уходящий, я была на «мели». Жильё моё, съёмная квартирка на окраине города, расположенная в двухэтажном жёлтом бараке, ничуть меня не радовала. То ветер, воющий за окном, вгонял в меня смертельную тоску; то почти остывшие рёбра батарей доводили меня до «белого» каления; а уж ночные бурные попойки соседей-алкашей за стенкой и вовсе рождали во мне приступы животного жгучего страха. Арендовать другое жильё я пока не могла. Смена работы, на которую я решилась месяц назад, была кульбитом рискованным. Я экономила каждую копейку, боясь остаться с «фигушкой в кармане». Личная моя жизнь и вовсе разладилась, многолетний вялотекущий любовный роман, словно старый и грустный тягловый мерин, пал вдруг на бок, да и сдох. «Наконец-то, — с облегчением подумала я, — туда тебе и дорога». * * * — Где Новый год встречать будешь? — спросил меня Вовка, когда мы шли на очередное задание редакции мимо магазинных витрин, торжественно мерцающих весёлыми огнями. — А, — безнадёжно хмыкнула я, — дома встречу. Куплю в гастрономе селёдку под шубой… Ещё в моём холодильнике давным-давно стоит недопитое вино «Изабелла» в картонной коробке, надеюсь, оно не прокисло. Включу телевизор, приволоку на диван ватное одеяло, зароюсь в него… в квартире очень холодно… чокнусь с ведущими «Голубого огонька»… Вот и вся моя программа новогодней ночи. — В Новый год — одна? — удивился Вовка. — Одна. Совсем одна! — А я с сыном Новый год встречать буду. Приходи, если хочешь. — Хочу, — как «за соломинку» ухватилась я за Вовкино предложение. — Конечно хочу! * * * Я нажала на кнопку звонка. Дверь медленно приоткрылась. В проёме я увидела мальчика лет шести-семи. Дневной зимний свет, которого хватало сполна, когда я бодро шагала по свежезастеленной снегом улице, теперь умалил свою милость. Здесь, в подъезде, его источником служило только мутное подъездное окно. Мне пришлось прищурить глаза, чтобы получше рассмотреть белокурого ребёнка, стоящего на пороге. Его острое лицо казалось тем более бледным, почти размыто-голубым, как будто бы служило фоном для больших и тоже голубых (таким бывает небо в конце марта) глядящих на меня усталых детских глаз. Но взгляд мой резко съехал ниже. Мальчику на грудь. Там, под тщательно отутюженной рубашкой, стремясь к подбородку, уродливо бугрился горб. — Вы Марина? — спросил меня мальчик. Его вопрос лёг на свист, доносящийся из груди, как слова песни на музыку. — Да. А ты Влад? — Ну конечно… Входите. * * * Влад отступил внутрь, и я шагнула в квартиру. — Давайте куртку, — маленький хозяин услужливо потянул меня за рукав. — Папа сейчас вернётся. Он в магазин убежал. За ванилью. — Что печёте?.. Запах-то, запах! — с наслаждением поводя носом и вытаскивая из сумки нарядный свёрток, спросила я. — Штрудель. Яблочный, — скороговоркой ответил мальчик, более заинтересованный моими действиями, чем беседой. — Что это? Подарок? — Подарок. — Только не сочиняйте, что Дед Мороз передал… Я не маленький. — Ну почему же Дед Мороз? — замялась я. И прижала пакет к груди. — Это от меня тебе подарок. Уж не знаю, понравится ли… — Мне не понравятся коньки, мяч, велосипед… — один за другим принялся зажимать на руке пальцы Владик, — всё остальное понравится. — Круто! Я знала! Я знала, что большая кастрюля для варки щей тебе точно понравится! — подзадорила я мальчишку. — Чего? — сморщил носик Влад. — Кастрюля для щей? С капустой? С варёной морковкой? Бе-е-е… ненавижу… Но там не кастрюля… У вас в руках что-то плоское. — Э, да ты у нас наблюдательный, как Шерлок Холмс! — одобряюще похлопала я по плечу ненавистника щей. — Ну на, держи. — Лего! — взвизгнул Влад, извлекая из-под нарядной обёртки коробку с конструктором. — Самолёт! Я о нём сто лет мечтал! * * * Я смотрела вслед мальчику, улизнувшему от меня из коридора в гостиную. Влад не ускакал вприпрыжку. Он именно улизнул. Сделал это плавно, как бы увернулся. Этим телесным кульбитом выражалась максимальная Владова скорость. И коробку с самолётом он не прижимал ручонками к груди, как делают многие дети на свете в момент получения желанного подарка, а волок, зажав под мышкой, накреняясь немного вбок под тяжестью крупной добычи. Эти жесты, продуманные, осмотрительные, лишённые детского восторженного задора, добавляли ему много-много лет. А голос, низкий, одышечный, и вовсе делал Влада похожим на маленького старичка. * * * Я вгляделась в своё отражение в зеркале, висящем в тесном коридоре. Зеркало ничем не удивило. Тот же пучок на затылке. Под левым глазом чуть подтёкшая, растворённая попавшей в глаз снежинкой дешёвая чёрная тушь. — Мари-и-и на… — произнёс моё имя с очень длинным «и» вошедший в квартиру Вовка. И это долгое «и» сделало звучание имени особенным. Я вздрогнула от этой неожиданно блеснувшей своей мысли о том, что особенными делают наши имена люди любящие. — Здравствуй, Володя, — улыбнулась я. — С Владом уже познакомилась? — Конечно. — А почему здесь стоишь? К ёлке идём! К ёлке! * * * — Вот так ёлка! — искренне удивилась я. — Никогда такую не видела. — Мы её из картонной коробки сделали, — сидя на ковре перед горой рассыпанного лего, важно сказал Влад, — жалко живую губить. — Конечно жалко!.. А ваша ёлка просто чудо. Я подошла поближе, чтобы рассмотреть кособокое картонное творение, неряшливо выкрашенное в буро-зелёный цвет и уляпанное сверху бумажными снежинками, вырезанными из тетрадных страничек в клеточку. Я представила себе, как Вовка, набегавшись с фотоаппаратом по редакционным делам, садится вечером на диван рядом с больным сыном, в одиночестве прождавшим его весь день, берёт ножницы, бумагу и чикает, чикает, чикает… Сердце моё наполнилось мучительной, но сладкой болью. Коллега открылся с другой стороны. Володино отцовство меня умиляло. — А я долго думал, чем тебя удивить, — вышел из кухни Вовка, — решил, что яблочный штрудель со щепоточкой корицы, с капелькой мёда в новогоднюю ночь самое то. — И с ванилью! — поднял вверх указательный палец Влад. И мы втроём рассмеялись. * * * О чём-то громко срежиссированным весельем базлал телевизор. Мы сидели втроём за столом, хохоча ни о чём, ели утку, приготовленную по-китайски. Утку предлагалось кушать с рисовыми блинчиками, завернув туда брусочки свежего огурца и стебельки порея. Ели креветки, поданные Вовкой с чесночным соусом; аккуратно пробовали очень острую баклажанную закуску. Владик, поклевав, как птичка, выпорхнул из-за стола и, усевшись на ковёр по-турецки, зашуршал, забряцал детальками лего. Да так у кучи и остался, потеряв интерес к отцу и ко мне, им не званой гостье. Мы с Вовкой дули шампанское и без злорадства сплетничали о своих журналистских собратьях, вспоминая смешные случаи и переделки, в которые все мы время от времени попадали. Потом Вовка подарил мне шерстяные носки, которые я сразу надела. А ещё кучу снимков. Вовка запечатлел меня за работой то склонившейся над рабочим столом, то с диктофоном в руке, то сидящую на планёрке. Это были живые фото. Сделанные исподволь. Других таких у меня не было никогда. И уже не будет. * * * Я подарила Вовке тёплый шарф, зная его привычку ходить с голой шеей. Вовка погладил шарф рукой, как котёнка. И мне, под воздействием шампанского, казалось, что шарфик вот-вот замурлычет. Я почувствовала, как тяжесть предновогодних недель легла мне на плечи. Сытость клонила в сон. И я, ничуть не смутившись своей внезапной усталости, прилегла на диванчик, там, где сидела. И вот уже сплошным потоком шума, не облачённые в слова, текли из настырного телевизора размытые звуки. Вдруг слово «втроём», наделённое совсем новым смыслом, смело вынырнуло у меня из-под сознания. Так неожиданно и мощно перед «Титаником» нарисовался судьбоносный айсберг. «Втроём. Я, Вовка, Влад», — читалось сквозь туман. Но мой «Титаник» стушевался. Решать, как быть со словом «айсберг», он не желал. Схитрил. Растаял. И я, в полусне, в полунеге, мечтала только об одном. О том, чтобы плед, клетчатый и тёплый, покрывающий кресло, взметнулся бы над комнатой, будто ковёр-самолёт, и лёг на моё озябшее тело. И плед взметнулся и лёг. Володя накрыл мен