стой? С варёной морковкой? Бе-е-е… ненавижу… Но там не кастрюля… У вас в руках что-то плоское. — Э, да ты у нас наблюдательный, как Шерлок Холмс! — одобряюще похлопала я по плечу ненавистника щей. — Ну на, держи. — Лего! — взвизгнул Влад, извлекая из-под нарядной обёртки коробку с конструктором. — Самолёт! Я о нём сто лет мечтал! * * * Я смотрела вслед мальчику, улизнувшему от меня из коридора в гостиную. Влад не ускакал вприпрыжку. Он именно улизнул. Сделал это плавно, как бы увернулся. Этим телесным кульбитом выражалась максимальная Владова скорость. И коробку с самолётом он не прижимал ручонками к груди, как делают многие дети на свете в момент получения желанного подарка, а волок, зажав под мышкой, накреняясь немного вбок под тяжестью крупной добычи. Эти жесты, продуманные, осмотрительные, лишённые детского восторженного задора, добавляли ему много-много лет. А голос, низкий, одышечный, и вовсе делал Влада похожим на маленького старичка. * * * Я вгляделась в своё отражение в зеркале, висящем в тесном коридоре. Зеркало ничем не удивило. Тот же пучок на затылке. Под левым глазом чуть подтёкшая, растворённая попавшей в глаз снежинкой дешёвая чёрная тушь. — Мари-и-и на… — произнёс моё имя с очень длинным «и» вошедший в квартиру Вовка. И это долгое «и» сделало звучание имени особенным. Я вздрогнула от этой неожиданно блеснувшей своей мысли о том, что особенными делают наши имена люди любящие. — Здравствуй, Володя, — улыбнулась я. — С Владом уже познакомилась? — Конечно. — А почему здесь стоишь? К ёлке идём! К ёлке! * * * — Вот так ёлка! — искренне удивилась я. — Никогда такую не видела. — Мы её из картонной коробки сделали, — сидя на ковре перед горой рассыпанного лего, важно сказал Влад, — жалко живую губить. — Конечно жалко!.. А ваша ёлка просто чудо. Я подошла поближе, чтобы рассмотреть кособокое картонное творение, неряшливо выкрашенное в буро-зелёный цвет и уляпанное сверху бумажными снежинками, вырезанными из тетрадных страничек в клеточку. Я представила себе, как Вовка, набегавшись с фотоаппаратом по редакционным делам, садится вечером на диван рядом с больным сыном, в одиночестве прождавшим его весь день, берёт ножницы, бумагу и чикает, чикает, чикает… Сердце моё наполнилось мучительной, но сладкой болью. Коллега открылся с другой стороны. Володино отцовство меня умиляло. — А я долго думал, чем тебя удивить, — вышел из кухни Вовка, — решил, что яблочный штрудель со щепоточкой корицы, с капелькой мёда в новогоднюю ночь самое то. — И с ванилью! — поднял вверх указательный палец Влад. И мы втроём рассмеялись. * * * О чём-то громко срежиссированным весельем базлал телевизор. Мы сидели втроём за столом, хохоча ни о чём, ели утку, приготовленную по-китайски. Утку предлагалось кушать с рисовыми блинчиками, завернув туда брусочки свежего огурца и стебельки порея. Ели креветки, поданные Вовкой с чесночным соусом; аккуратно пробовали очень острую баклажанную закуску. Владик, поклевав, как птичка, выпорхнул из-за стола и, усевшись на ковёр по-турецки, зашуршал, забряцал детальками лего. Да так у кучи и остался, потеряв интерес к отцу и ко мне, им не званой гостье. Мы с Вовкой дули шампанское и без злорадства сплетничали о своих журналистских собратьях, вспоминая смешные случаи и переделки, в которые все мы время от времени попадали. Потом Вовка подарил мне шерстяные носки, которые я сразу надела. А ещё кучу снимков. Вовка запечатлел меня за работой то склонившейся над рабочим столом, то с диктофоном в руке, то сидящую на планёрке. Это были живые фото. Сделанные исподволь. Других таких у меня не было никогда. И уже не будет. * * * Я подарила Вовке тёплый шарф, зная его привычку ходить с голой шеей. Вовка погладил шарф рукой, как котёнка. И мне, под воздействием шампанского, казалось, что шарфик вот-вот замурлычет. Я почувствовала, как тяжесть предновогодних недель легла мне на плечи. Сытость клонила в сон. И я, ничуть не смутившись своей внезапной усталости, прилегла на диванчик, там, где сидела. И вот уже сплошным потоком шума, не облачённые в слова, текли из настырного телевизора размытые звуки. Вдруг слово «втроём», наделённое совсем новым смыслом, смело вынырнуло у меня из-под сознания. Так неожиданно и мощно перед «Титаником» нарисовался судьбоносный айсберг. «Втроём. Я, Вовка, Влад», — читалось сквозь туман. Но мой «Титаник» стушевался. Решать, как быть со словом «айсберг», он не желал. Схитрил. Растаял. И я, в полусне, в полунеге, мечтала только об одном. О том, чтобы плед, клетчатый и тёплый, покрывающий кресло, взметнулся бы над комнатой, будто ковёр-самолёт, и лёг на моё озябшее тело. И плед взметнулся и лёг. Володя накрыл меня им. * * * Проснулась я рано. Окно было тёмным. На фоне этой темноты вдалеке исправно дымили две заводские трубы, выпуская на волю расплывчатые перистые облака «сладкой ваты». Одно облако было голубым. Другое — розовым. Город уже не спал. Миллионы утренних звуков, издаваемых в эту секунду человечеством, сливались в общий вселенский гул. От этого гула, от вида «сладкой ваты», от того, что я проснулась на чужом диване, в джинсах, в водолазке и в шерстяных носках, накрытая чужим пледом, душу мою охватила смута. Я чувствовала себя виноватой. Как будто сделала что-то плохое. «Но что? — мучительно думала я. — Вечер прошёл пристойно. В чём же дело?» И тут я представила себе вот что… Сейчас проснётся Вовка. Нальёт мне кофе. Принесёт на блюдечке кусочек яблочного штруделя. С корицей и капелькой мёда… И, конечно, с ванилью! Я буду есть и пить. А Вовка будет смотреть мне в глаза. Ловить каждое моё слово. А я… Что я? * * * «А я сейчас же должна отсюда свалить», — решила я, резко скинула с себя плед, поднялась с дивана. Стянула носки, сунула их в сумку, стоящую в коридоре, оделась и очень тихо вышла из приютившей меня в новогоднюю ночь Вовкиной квартиры. Я агрессивно шагала по городу. А слово «втроём», словно вирус, подхваченное мной накануне, свербящей ноющей болью оседало глубоко в ушах и в раздражённом горле. Я трясла головой. Плевала в снег заражённые слюни. Я хотела от слова «втроём» поскорее избавиться. «Вовкина забота блестит, как липкая паутина на дереве, — зло думала я, — а я — безмозглая Муха-Цокотуха, пляшу под дудку Вовки-паука за яблочный пирог… А паучок уж потирает лапки: «Попалась, милая… попалась». Мне стало жаль себя. Я подозревала Вовку в нечистоплотных помыслах. Мне казалось, он хочет использовать меня как бесплатную няньку для своего больного сына. Зачем я связала себя знакомством с этим человеком? Ведь Володька мне даже не очень-то и нравился. * * * — Ты фотки свои у меня оставила, — сказал мне Володька, позвонив днём. — Извини. Я спешила, — выкручивалась я, — у меня статья срочная. — Ладно… У тебя будет повод зайти ещё раз. — …Ты извини… мне писать нужно. — Влад привет тебе передаёт. — И ты ему передай. О Владе я старалась не думать. Мысли о больном бледном мальчике с горбом на груди вселяли в меня ещё большую панику, чем мысли об его отце. Я решила спасаться. * * * Я отыскал начальника. Им оказался мосластый высокий англичанин. Под козырьком бейсболки его глаза (уже давно не молодого человека) метали гром и молнии. Начальник яростно «собачился» с трудягами местного «разлива» на их языке. Те слушали молча, рассеянно поглядывая на уложенную ими (похоже, не вполне искусно) тротуарную плитку. Я поздоровался. На неуверенном английском объяснил, что вчера заселился во-о-он в ту квартиру, и ткнул я пальцем в сторону окна своей холостяцкой дыры. — Окей, окей, — одобрительно покачал головой начальник, в секунду сменив гнев на милость. — Вообще-то, SOS! — не согласился я. И с жаром поведал о том, что меня одолел лишайный котёнок, что я не хочу подцепить ненароком заразу и на дух не переношу уличных кошек. Начальник слушал. Кивал головой. — Существуют ведь специальные службы, — ободрённый его внимательным к себе отношением, закруглил я свой пылкий монолог, — пусть работники такой службы приедут, утилизируют котёнка куда надо — и дело с концом. — Не надо службу, — отрезал начальник, — дорого. Я сам с котёнком справлюсь. Один на один. — И как же? — заинтригованный таким решением, полюбопытствовал я. — А-а-а, — англичанин махнул рукой в сторону эвкалиптовой рощи, — вывезу подальше, и «концы в воду». — Ну, как знаете, как знаете, — нехотя поддержал я решение начальника, — а когда? — Так прямо сейчас, — сказал он мне и, широко гребя в воздухе длинными мощными руками, резко куда-то пошагал. Минут пять спустя, сидя на балконе, я наблюдал такую картину. Начальник в резиновых санитарных перчатках по локоть выманивал из гущи олив облезлого котёнка (того самого, с розовым хвостом). Он крутил у животного перед носом кусочком, очевидно, чего-то вкусного. Котёнок купился. И тут же был сцапан. Посажен в холщёвый мешок! * * * Я проснулся ночью. Не сам. Я был разбужен. Надрывный кошачий вопль был тому причиной. Звук раздавался из-за балконной двери. В ночи я припомнил Стивена Кинга, его «Кладбище домашних животных» и неумело перекрестился. «Нет, — думал я, покрываясь испариной, — это не ты, мой маленький розовохвостый друг. Ты в эвкалиптовой роще. Конечно, уже не живой… Давай, покойся с миром». Но хайластое животное покоиться не желало. Я подошёл к двери. Глянул в стекло. Это был он! Мой голохвостый выходец из ада! * * * — У-ф-ф-ф! — работник ветеринарн