им. * * * Проснулась я рано. Окно было тёмным. На фоне этой темноты вдалеке исправно дымили две заводские трубы, выпуская на волю расплывчатые перистые облака «сладкой ваты». Одно облако было голубым. Другое — розовым. Город уже не спал. Миллионы утренних звуков, издаваемых в эту секунду человечеством, сливались в общий вселенский гул. От этого гула, от вида «сладкой ваты», от того, что я проснулась на чужом диване, в джинсах, в водолазке и в шерстяных носках, накрытая чужим пледом, душу мою охватила смута. Я чувствовала себя виноватой. Как будто сделала что-то плохое. «Но что? — мучительно думала я. — Вечер прошёл пристойно. В чём же дело?» И тут я представила себе вот что… Сейчас проснётся Вовка. Нальёт мне кофе. Принесёт на блюдечке кусочек яблочного штруделя. С корицей и капелькой мёда… И, конечно, с ванилью! Я буду есть и пить. А Вовка будет смотреть мне в глаза. Ловить каждое моё слово. А я… Что я? * * * «А я сейчас же должна отсюда свалить», — решила я, резко скинула с себя плед, поднялась с дивана. Стянула носки, сунула их в сумку, стоящую в коридоре, оделась и очень тихо вышла из приютившей меня в новогоднюю ночь Вовкиной квартиры. Я агрессивно шагала по городу. А слово «втроём», словно вирус, подхваченное мной накануне, свербящей ноющей болью оседало глубоко в ушах и в раздражённом горле. Я трясла головой. Плевала в снег заражённые слюни. Я хотела от слова «втроём» поскорее избавиться. «Вовкина забота блестит, как липкая паутина на дереве, — зло думала я, — а я — безмозглая Муха-Цокотуха, пляшу под дудку Вовки-паука за яблочный пирог… А паучок уж потирает лапки: «Попалась, милая… попалась». Мне стало жаль себя. Я подозревала Вовку в нечистоплотных помыслах. Мне казалось, он хочет использовать меня как бесплатную няньку для своего больного сына. Зачем я связала себя знакомством с этим человеком? Ведь Володька мне даже не очень-то и нравился. * * * — Ты фотки свои у меня оставила, — сказал мне Володька, позвонив днём. — Извини. Я спешила, — выкручивалась я, — у меня статья срочная. — Ладно… У тебя будет повод зайти ещё раз. — …Ты извини… мне писать нужно. — Влад привет тебе передаёт. — И ты ему передай. О Владе я старалась не думать. Мысли о больном бледном мальчике с горбом на груди вселяли в меня ещё большую панику, чем мысли об его отце. Я решила спасаться. * * * Я отыскал начальника. Им оказался мосластый высокий англичанин. Под козырьком бейсболки его глаза (уже давно не молодого человека) метали гром и молнии. Начальник яростно «собачился» с трудягами местного «разлива» на их языке. Те слушали молча, рассеянно поглядывая на уложенную ими (похоже, не вполне искусно) тротуарную плитку. Я поздоровался. На неуверенном английском объяснил, что вчера заселился во-о-он в ту квартиру, и ткнул я пальцем в сторону окна своей холостяцкой дыры. — Окей, окей, — одобрительно покачал головой начальник, в секунду сменив гнев на милость. — Вообще-то, SOS! — не согласился я. И с жаром поведал о том, что меня одолел лишайный котёнок, что я не хочу подцепить ненароком заразу и на дух не переношу уличных кошек. Начальник слушал. Кивал головой. — Существуют ведь специальные службы, — ободрённый его внимательным к себе отношением, закруглил я свой пылкий монолог, — пусть работники такой службы приедут, утилизируют котёнка куда надо — и дело с концом. — Не надо службу, — отрезал начальник, — дорого. Я сам с котёнком справлюсь. Один на один. — И как же? — заинтригованный таким решением, полюбопытствовал я. — А-а-а, — англичанин махнул рукой в сторону эвкалиптовой рощи, — вывезу подальше, и «концы в воду». — Ну, как знаете, как знаете, — нехотя поддержал я решение начальника, — а когда? — Так прямо сейчас, — сказал он мне и, широко гребя в воздухе длинными мощными руками, резко куда-то пошагал. Минут пять спустя, сидя на балконе, я наблюдал такую картину. Начальник в резиновых санитарных перчатках по локоть выманивал из гущи олив облезлого котёнка (того самого, с розовым хвостом). Он крутил у животного перед носом кусочком, очевидно, чего-то вкусного. Котёнок купился. И тут же был сцапан. Посажен в холщёвый мешок! * * * Я проснулся ночью. Не сам. Я был разбужен. Надрывный кошачий вопль был тому причиной. Звук раздавался из-за балконной двери. В ночи я припомнил Стивена Кинга, его «Кладбище домашних животных» и неумело перекрестился. «Нет, — думал я, покрываясь испариной, — это не ты, мой маленький розовохвостый друг. Ты в эвкалиптовой роще. Конечно, уже не живой… Давай, покойся с миром». Но хайластое животное покоиться не желало. Я подошёл к двери. Глянул в стекло. Это был он! Мой голохвостый выходец из ада! * * * — У-ф-ф-ф! — работник ветеринарной клиники, жгучий красавчик-качок в бирюзовом спецкостюмчике, «как чёрт от ладана», отпрянул от больничной кушетки, на которую я вытряхнул лишайного котёнка из картонной коробки. — Да у него же хвост как будто поросячий! — Ага, — кивнул я, — а можете ему хвост кошачьим сделать? — О… Это дорого вам обойдётся, а усыпить могу почти даром… Так что делать будем? — Лечить, — твёрдо и скоро сказал я, чтобы не успеть передумать. Ветеринар подробно пояснил, на что мне придётся раскошелиться. В лечение «поросячьего хвоста» входила госпитализация, лекарства, кормление. — На всё готов, — нетерпеливо махнул я рукой. И направился к кассе. * * * Я переехала к Вовке полгода спустя. Как будто случайно. Помню, июнь пришёл с ливнями. Листья на высоких тополях, растущих у моей трамвайной остановки, уже достигли пика своей краткосрочной жизни. Плоские лопасти их тел, уже запылённые едва наступившим летом, милосердно омывали дожди. Но я не тополь. Обильные осадки действовали на меня губительно. Арендованная мною квартира, и без того затхлая и сырая, всю зиму терзавшая меня холодрыгой, весной и вовсе «разродилась» мышами. По ночам грызуны шебуршались, пища и дерясь за найденные крошки. Я холодела от ужаса, боясь, что они вскарабкаются мне в кровать. — Так мыши вроде по кроватям лазить не умеют, — сказала мне Вера, когда я, прося совета, как быть, пожаловалась ей на своё житьё-бытьё, — у них лапы вроде как не приспособлены вверх карабкаться. Иначе б мыши на деревьях жили. — Дай бог, дай бог, — сильно сомневаясь в Вериной логике, тяжко вздохнула я. — Знаешь, Вера, я решила снять получше квартиру… Филина меня жалует. Деньги я подкопила… Готова рассмотреть предложения. Не знаешь, к кому за советом обратиться? — Ко мне обратись, — вздёрнула носик Вера. — К тебе? — ничуть не удивилась я Вериной компетенции на рынке недвижимости. Она знаток в каком угодно деле. — Обращаюсь! — На фига тебе снимать квартиру? — состряпала скептическую гримасу всегда критически настроенная Вера. — Как на фига? — не поняла я, куда клонит корректорша. — Не хочу быть съеденной мышами заживо. — Ой, да не будут тебя мыши есть! Костями подавятся! Я вообще не о том, — перешла на шёпот Вера, предварительно оглянувшись назад и убедившись, что наш разговор никто не слышит. — А Вовка на что? Парень молодой, холостой. С квартирой! Видно, что ты ему нравишься… Бери его в оборот. Дескать, готова быть вашей, Владимир, на веки… И всё! Дело сделано. И мышей кормить не придётся. — Да? Прямо так и сказать: ваша на веки? — внезапно одухотворилась я очевидной Вериной идеей. — Да. Так и сказать, — довольная тем, что я вняла её поучительности, подтвердила корректорша, — всему тебя учить надо. — А Влад? — схватилась я за самый веский аргумент, который был, на мой взгляд, непреодолимым препятствием в этом деле. — А что Влад? — Вера наклонилась ещё ниже. Близко-близко к моему лицу. Теперь её шёпот звучал почти зловеще. — Влад — не жилец! А ты за Вовку замуж выйдешь, квартиру в центре города в придачу иметь будешь… Тебе сколько лет? Кто тебя замуж, кроме Вовки, возьмёт? Ни кожи, блин, ни рожи… неряха бесхозяйственная… одни конфеты вон жрёшь! — Постой, Верочка, постой… Что ты про Влада такое сказала?! Как не жилец? Что ты говоришь-то такое? — То! Ты как будто с Луны свалилась! Не знала, что у Влада сердце больное? — Знала. — А что болезнь его смертельная, знала? — Нет, ничего такого не знала. — Так знай! И о себе уже подумай, дура! * * * Этот разговор вскипятил мои чувства. Я не могла писать. Не могла пялиться в монитор. На улице шёл сильный дождь. Я шагнула из-под подъездного козырька в самую гущу ливневых струй. И сразу почувствовала озноб. Небесная вода, не по-летнему холодная, неласково окатило тело снаружи, принеся с собой ощутимое облегчение. Однако в груди полыхало. Я, словно тлеющая головёшка, на которую туристы хлобыстнули воды, чтоб затушить лесной костёр, оставалась гореть изнутри. Видел Бог, я не жаждала облегчить свою участь за счёт тяжелобольного ребёнка. Напротив. Разговор с корректоршей расположил меня к Володе со всей широтой души милосердной русской женщины. Я его пожалела. Я вдруг внезапно поняла, что жалость выше, тоньше, благороднее любви. И там, где любовь покорно «сложит лапки», простое человеческое сострадание, воспрянув духом, сделает невозможное. Я приняла решение, что мне нужно многое обсудить с Володей. А главное — что происходит с Владом. И если Верины сведения о том, что он болен смертельно, безоговорочно подтвердятся, то я задам контрольный вопрос: когда? * * * Влад умер скоро. Полгода спустя. В пригородной электричке. Мы хотели вдвоём погулять по зимнему лесу. Воздух был влажн