ся храбрости. Три дня ходил по коридорам училища, будто неприкаянный. А завидев её, пылал ушами и ретировался, некстати вспоминая пословицу «на воре и шапка горит». «Я не вор! — срывался я в истерику в назидание предательски алеющим ушам. — Наоборот! Хочу подарок сделать». Но в следующий раз при виде Инги уши накалялись пуще прежнего, до мелкого покалывания в горячих раковинах. Я шёл в туалет и с осторожностью заглядывал в зеркало, опасаясь увидеть по сторонам головы бордовой змеи спиральной плитки. Потом крутил кран, выпуская холодную струю. И поочерёдно совал в неё уши. И мне уже мерещилось, что уши мои — вовсе не уши. А змеи, которые шипят и ссорятся. Змей приручить я так и не смог. Куда там! Но к ней подойти решился. — Это тебе, — сказал я Инге, улучив тот момент, когда рядом с ней не было свиты. — Я проявил твои фотографии. Вот… возьми… посмотри. Вдруг понравятся. — А, это ты, папарацци, — ничуть не удивившись, взглянула на меня Инга. — Ну, давай, раз принёс. Я отдал Инге конверт, и она, не раскрывая его, сунула снимки в сумку, болтающуюся у неё на плече. И ни слова больше не говоря, ушла по своим кулинарным делам. А я пошёл в туалет мочить в воде уши. * * * Далее события разворачивались с чрезвычайной скоростью. Инга, привыкшая к грубым ухаживаниям гопников, сильно впечатлилась моим чувственным подарком. Думаю, снимки ей понравились. Иначе как объяснить её порыв? Она предложила мне встретиться. — А куда ты хочешь пойти? — спросил я девушку, мгновенно сделавшую меня счастливчиком. — У нас что, белый танец? Дамы приглашают кавалеров? — грубо одёрнула меня Инга. — Может, в кино? — скороговоркой выпалил я, боясь, что спесивая красавица передумает. — Скучно, — сделав недовольную физиономию, разочарованно вздохнула Инга. — В парк? — Холодно. — …Ну, давай домой тебя приглашу. — А кто у тебя дома? — Нет никого. Я один живу. — Один? — округлила глаза Инга. — Веди! * * * — А где предки твои? — гостья с любопытством осматривала мои двухкомнатные «апартаменты» в хрущёвской пятиэтажке, без тени смущения «суя нос в каждую дырку». — Мать в Москве… За москвича замуж вышла. — За москвича? — Инга снова округлила глаза и плюхнулась на диван. — Ну да, за москвича, — сосредоточенно думая о том, чем занять гостью, рассеянно шаблонно отвечал я на её вопросы, — мама в народном ансамбле на аккордеоне играет… Была на гастролях в Москве. Ну, и познакомились. — А ты? — Инга настойчиво потрошила моё прошлое. — А что я? Сперва с бабулей жил… Потом она умерла… Сундуки, ковры, комод — это бабушкины вещи, — как бы извиняясь за «нафталиновый» интерьер своего жилища, пояснил я. — А мне нравится, — неожиданно заявила Инга. * * * Я пошёл на кухню, чтобы приготовить чай. Инга же, попросив включить ей телевизор, бесцеремонно вытянув вдоль дивана свои бесконечные ноги в телесных «капронках» с люрексом, с удовлетворённым видом уставилась на экран. Когда я вернулся с вазочкой сухого печенья и сахарницей, гостья моя как будто даже удивилась моему появлению. — А… ты? Чай уже готов? — Да, присаживайся. — А можно я печеньки лёжа есть буду? — А чай? — А к чёрту чай! * * * — Вот что-то я не понимаю, — оторвавшись от «Клуба кинопутешественников» и надкусив печеньку, присела-таки на диван Инга, — вот ты, Вовочка, такой приличный мальчик, а учишься — где попало. — Почему где попало? — Ну, в училище в нашем, в отстойном… в кулинарном… Ты чё в нём забыл? — мешала мне соображать шевелением хищных губ въедливая Инга. — У тебя же мать артистка. Москвичка! — А что мать? Она всегда на гастролях была. Меня бабуля воспитывала… В школу пошёл, сам собой распоряжаться стал… На фотокружок записался, — старался я «держать лицо» перед гостьей, формулируя мысли так, чтобы удовлетворить любопытство собеседницы, — когда бабушка умерла, мне пришлось самому еду готовить… мне это понравилось, поэтому я пошёл в кулинарное училище. А ты почему там учишься? — А я с подружкой за компанию, — отмахнулась Инга, отвечая на мой вопрос с той интонацией, которая давала понять, что эта тема разговора ей скучна. — Где я ещё могла учиться? — Как где? — вцепился я в Ингино безнадёжное «где?». — Ты хоть понимаешь, ты хоть знаешь, какая ты красивая? — Теперь знаю. Я это по фоткам твоим поняла. И я в первый раз за наше знакомство увидел смущение на лице драгоценной девушки. * * * Через неделю Инга снова была у меня. Теперь к её приходу я подготовился и испёк бисквит. Гостья, сильно удивившись домашней выпечке на столе, скороговоркой, не придавая веса словам, пробурчала с набитым ртом что-то про то, что дома её вкусняшками не балуют, что мамаша её на всю голову больная и что возвращаться к себе ей вообще неохота. Меня сильно тронуло её признание. А кроме того, я не желал в глазах Инги оставаться «тепличным» ребёнком. И выпалил, что однажды моя мать-артистка (ещё до московского мужа) привела сюда, в бабушкину квартиру, любовника для постоянного проживания и что нам приходилось абы как ютиться в двушке вчетвером. Выслушав мою тираду, Инга, рассмеявшись, назидательно, как сопливого мальчишку, щёлкнула меня по носу пальцем, заявив, что я жизни не нюхал и что моя трагедия — ну просто детский сад! * * * А ещё через неделю Инга поселилась у меня. И я под издевательское улюлюканье гопников со слесарного отделения каждый день дожидался любимую у дверей училища, и мы, опьянённые неожиданной близостью, жались друг к другу и, крепко обнявшись, брели домой. Я сгорал от любови. И Инга была очарована. Ведь дома её ждала тарелка горячего супа. В постели — я, сын московской артистки. А в сумочке на ремне — её красивые фотографии. Всё для неё. Инга купалась во внезапно свалившихся ей на голову обстоятельствах, как бездомный щенок, которого взяли да приютили. Злые языки упрекали Ингу в корысти. Но кто упрекнёт в неискренности бродячего когда-то собачонка, который заходится в приветственном лае, лижет руки и нос спасшему его хозяину? И какой хозяин будет от ласк уворачиваться? * * * Родился Влад. Земля покачнулась. Дни слились с ночами. Из той своей жизни я мало что помню, худую бледную Ингу с огромными блестящими в горе глазами, уродливый бугор посредине тщедушного тельца, молочную кухню. Инга казалась сильнее меня. Я восхищался её твёрдости. Но однажды мне пришлось позвонить моей матери. Это был жест утопающего человека, который за соломинку хватается. Мать приехала. Я помог Инге собрать дорожную сумку. Мы вышли с нею из дома. Я её проводил. В наш дом она не вернулась. * * * Марину я никогда не любил. …добрая тихая девочка. Но я её не любил. Слишком жилистая, слишком плоская… Водолазка эта её, чёрная, сильно подчёркивала первые морщинки под глазами. Про нас с Маринкой песня есть: «Вот и встретились два одиночества, Развели у дороги костёр. А костёр разгораться не хочется — Вот и весь разговор». Сорок лет — мучительный возраст. — Я стал похож на мёртвого пирата, который приведением скитается по кораблю. Фильм такой есть, — пожаловался я на свою незавидную участь приятелю, когда мы сидели с ним вдвоём в полутёмном тихом баре, — хочу яблоко съесть, выбираю самое красное, самое спелое. Кусаю, а вкуса не чувствую — пресная мякина, хоть сплюнь. Душой и телом я стал вялый. Как то пережёванное яблоко. Хочу пойти куда, а ноги не несут. Иду работать — скучно. Я стал нелюдимым, старым, злым. Что скажешь, что со мной? Может, мне жениться? — Женись. Но не ищи любовь, — глубокомысленно изрёк приятель, — за любовь баба с тебя «три шкуры сдерёт». Чтоб женщина любила, надо быть умным, красивым, богатым… Женись на той, что пожалеет. Жалость ничего не стоит. Её бесплатно раздают… Через жалость излечишься. * * * — Инга, тебе нужно остаться в больнице, — тогда, много лет назад, сказал я своей возлюбленной. Она лежала на спине, бледная, как луна. Молчала. Я осторожно, как к драгоценности, прикоснулся к её огненным, почти красным волосам. — Тебе отдохнуть нужно… Выспаться. Просто выспаться! Ты снова станешь весёлой, как раньше. Помнишь, как ты со своими подружками-ПТУшницами хохотала надо мной. Там, на стадионе? Ну, помнишь? Инга молчала. Её мать передала дочери в наследство тяжёлое психическое заболевание. У старой карги недуг проявился поздно. И разум не сильно глумился над ней, наслав на голову старой ведьме воняющих чертей. И та, ворча сама с собой, днями напролёт тёрла суровой тряпкой стены и пол, злясь, что повсюду в квартире следы от говённых копыт. А с Ингой всё было непросто. Болезнь ребёнка сгустила её недуг, пустив под гору колесом. Врачи считали Ингу сумасшедшей. Опасной. Твердили, что место ей только в больнице. Не дома! В конце концов, они меня убедили. Я каждый день был рядом. Инга меня знать не знала. Я гладил её волосы, сжимал её плечи, тряс, вцепившись в казённый халат… Зря. Рассерженный санитар выдирал её из моих объятий. Грозил пожаловаться врачу. * * * Шло время. Но время Ингу не лечило. Совсем наоборот. В один из дней врач запретил мне свидания. Тогда, чтобы выжить, я пригласил Марину в дом. И мы втроём (я, Марина и Влад) отпраздновали Новый год. Марина… Тогда, десять лет назад, после смерти сына я предал её. Уехал в Москву, там работал фотографом в глянцевом журнале. Весьма успешно. В столице у меня жилище, оно мне вспоминается из-под крыла забивающего уши свистом приземляющегося самолёта. Вот оно. В центре неоново-светящейся сетки-матрицы. Это столичная высотка. А в ней, как