Мое внимание снова переключается на его пресс, прежде чем я закрываю глаза тыльной стороной ладони, запрокидываю голову и громко, жалобно стону.
— Это из-за раны? — спрашивает Кристен, ветки ломаются под его весом, когда он делает шаг ко мне.
Я вытягиваю палец, останавливая его.
— Не подходи ближе.
Он поднимает руки в знак капитуляции, его брови взлетают на лоб.
-Где твоя проклятая рубашка? — я кричу на него.
Я не хочу кричать, но я виню раздражение, и возможно, небольшую сексуальную неудовлетворенность.
Нет-нет, Зора, никаких «сексуальных» отношений с мужчиной, который тебя предал.
Глаза Кристена немного расширяются, затем он оглядывает себя, как будто ничего не знает. Он поднимает голову, и на его лице расплывается улыбка.
— Я заставляю тебя нервничать, Зора Вайнер?
Я прищуриваюсь, и, возможно, мне следует загладить свою вину. Может быть, мне следует попытаться быть на его стороне, по крайней мере, пока он не сделает свое дело. Но я слишком взволнована, и мне нужно сохранять хоть какое-то подобие контроля, когда я рядом с ним. Итак, я говорю не то, что нужно, а худшую вещь из всех возможных.
— Эти шрамы ужасны, — и я говорю это со слишком большим количеством яда. В моей голове это прозвучало как намек на то, чтобы заставить его открыться мне.
Вслух я произношу это с отвращением.
И то, как эти четыре слова разрушают его улыбку — я никогда себе этого не прощу.
Его лицо бледнеет, когда стыд душит его. Он потирает затылок, его взгляд устремлен куда угодно, только не на меня, затем он отворачивается и уходит.
Черт возьми. Я бегу за ним.
— Я не это имела в виду, — кричу я ему вслед, но он рвется вперед, мышцы на его спине напрягаются. — Кристен, подожди.
Я хватаю его за плечо, но быстро отпускаю, когда он отшатывается от меня.
Кристен натыкается на дерево. Он ловит себя на месте и прерывисто дышит. Его глаза темнее, чем буря. Он отклоняет свой торс в сторону от меня, проводит пальцами по волосам.
— Я хотела узнать о них, — говорю я, заполняя тишину.
Я делаю робкий шаг к нему и сокращаю расстояние между нами.
— Прости. Поверь мне. Я бы никогда не осудила тебя за твои шрамы. У меня много своих. Некоторые на моем теле. Но большинство в моей душе.
Он опускает свой пристальный взгляд на мой, и буря в его глазах рассеивается.
— Однажды ты сказала мне, что любишь шрамы.
Я колеблюсь, затем протягиваю руку и отталкиваю его плечо назад, заставляя повернуться ко мне грудью.
— Я должна, если хочу любить себя.
Его брови хмурятся, но он следует за движением моего толчка, привлекая мое внимание ко всем своим шрамам.
Вблизи у каждого из них разная глубина боли. Некоторые были неглубокими порезами. Другие с таким же успехом могли быть ножевыми ранениями.
— Ты говоришь это так, как будто тебя трудно любить. В его словах сквозит немного сарказма.
Я бросаю на него строгий взгляд.
— Осторожнее.
Он ухмыляется, но замирает, когда я кладу руку ему на грудь.
Я провожу пальцем по его шрамам, точно так же, как я делала с его иллюзорными чернилами, пока не добираюсь до единственной татуировки, которая не была фальшивой.
Без наслоения других татуировок рисунок становится более четким: сфера с меньшими кругами, разбросанными вдоль нее. Есть растушевка, чтобы сделать линию размытой, а затем несколько других кругов перекрывают основную часть. Если я смотрю на это достаточно долго, круги движутся, переплетаясь друг с другом, каждая линия имеет различный оттенок черного, самый верхний круг — самый темный и, вероятно, самый последний добавленный.
Я жду, что он ответит мне, расскажет о своих шрамах, но его тело замирает. Его дыхание становится резким под моими кончиками пальцев. Я обвожу круги.
— Что это значит? — я поднимаю на него глаза. Он задерживает дыхание.
— Чтобы объяснить это, мне пришлось бы объяснить все.
— Хорошо, что мы договорились, что ты сделаешь именно это, — замечаю я.
Он сглатывает и берет мою руку, прижатую к его груди. Он отстраняет меня от себя, затем поворачивается и продолжает идти обратно к крепости.
Мои кулаки сжимаются, но они расслабляются, когда его глубокий голос наполняет окружающий нас лес.
— Пойдем со мной, и я начну с самого начала, — говорит он, понимающе оглядываясь через плечо.
Я спешу догнать его, подстраиваясь под его шаг.
— Я всегда был Судьбой, — говорит он мне низким голосом. — Хотя я не знал этого, пока не умерла моя мать. Видишь ли, когда человек переходит от жизни к смерти, его сущность проявляется в нем.