— Ну, разумеется. Спасибо за все.
Так вот, значит, как обстоят дела. Довольно тратить время попусту.
Я направил в военное министерство формальное прошение об отставке и телеграфировал управляющему моим поместьем, что приезжаю. Наутро я сел в трясучий гвадалупский поезд и через два часа сошел в Койма. Там я пересел в автобус, который ждал пассажиров под огромным кактусом, заменявшим пассажирскую станцию, и двинулся дальше, в Истапу.
Если считать по прямой линии, Истапа совсем недалеко от Гваделупы, но их разделяет горный хребет. Этот поселок, название которого гордо красуется на карте Гватемалы, состоит из одного единственного дома — лавки универсальных товаров, — медленно догнивающего в здешнем, сравнительно сухом климате.
Я зашел внутрь, чтобы поздороваться с лавочником, доном Армандо, и нанять у него мула.
Как и пять лет тому назад, дон Армандо лежал в постели с приступом малярии; товары валялись грудами вокруг него. Мне нужно было проехать еще две мили по горной дороге, шедшей через великолепные рощи кофейных, деревьев. К немалому моему удивлению, наши плантации, которые я по пути пересекал, оказались в полном порядке. Я думал, что при виде родных, столь знакомых мест в моей душе вспыхнет радостное чувство, но оно не приходило. Вот показался наш старый дом, совсем не похожий на соседские помещичьи дома; мой дед, валлийский романтик, построил его в калифорнийско-испанском стиле. Но душа моя попрежнему оставалась спокойной.
Игнасио — управляющий-ладино — ждал меня у дверей, прижимая шляпу к сердцу наподобие щита. Oн слегка усох за эти пять лет, в остальном же ничуть не изменился. Игнасио был местным вариантом верного старого слугинегра, столь усердно прославляемого в кинофильмах. Даже волосы у него были такие же белые, что и у его прототипов на экране, но, в отличие от них, он хранил, как мне кажется, некоторое тихое недоброжелательство к хозяевам.
Когда я вошел в дом, там ждало меня мое детство. Можно было подумать, что оно таилось, погруженное в сон, одурманенное ароматами пахучего дерева, и только что пробудилось от скрипа двери. Я задыхался от нахлынувших воспоминаний. Не в силах вымолвить слова, мы с Игнасио схватились за руки и глядели друг на друга с беспомощной улыбкой. Наконец я отпустил его, и он утер набежавшие слезы.
Я заметил, что из почтения ко мне Игнасио был босиком.
Радостно сияя, вошла Мария, жена Игнасио, с чайным подносом. Я выпил чаю, отдававшего козьим молоком, которого всегда терпеть не мог, и проглотил ломтик маисового бисквита, сделав вид, что он мне очень понравился. Ничего в доме не изменилось. Все стояло на старом месте. Мой отец, хоть и не столь энергичный, как мой дед, отличался более тонким вкусом; завершая внутреннюю отделку дома, он выписал драгоценные породы дерева из лесов Эль-Пэтена, и от стен исходил навсегда связанный для меня с детскими годами медвяный смолистый запах. У нас в комнатах было всегда мало мебели, и от этого дом отличался необычайным резонансом, Сейчас, когда я заговорил и услышал раскаты своего голоса, я вспомнил старика деда в последние годы его жизни, наполнявшего дом сверху донизу великолепной валлийской риторикой.
У Игнасио было. что мне порассказать. В тоне его сквозила лукавая гордость. Служба нашему семейству была для Игнасио своего рода священным услужением; он стоял на страже наших интересов и готов был отстаивать их любой ценой, пускаясь на самые хитроумные уловки.
Когда Мария собрала со стола и удалилась, Игнасио, предусмотрительно уверившись, что нас никто не подслушивает за дверями или под окном, начал свой рассказ:
— В первый месяц, что вы уехали, можно сказать, ничего не случилось. Все шло по-старому. Потом однажды явился правительственный чиновник и стал разъяснять пеонам их новые права. Я, конечно, помалкивал. Делал вид, будто во всем с ним согласен. А еще через несколько дней ко мне пришли два капоралес. Один — Санчес, вы его, должно быть, помните, а второго сейчас здесь нет.
(Санчес? Конечно, я помнил Санчеса. Санчес был из тех чудаков индейцев, которые немного приобщились к грамоте. Мрачноватый самолюбивый юноша. Он был отличный работник, непьющий; и отец назначил его капрале — так у нас называют десятников.)
— Беседу со мной вел Санчес. «Не подумайте, патрон, что мы что-нибудь имеем лично против вас, но вы, должно быть, уже слышали, что нам отдают землю». Вытащил из кармана переписанный от руки правительственный декрет и прочитал мне его вслух. Раз или два он спотыкался, и мне приходилось ему помогать.