Они сидели вдвоем и ели дзюкубэн, но вид у обоих был какой-то отчужденный. Мичи покусывала губы и мяла палочки в руках, пытаясь каким-то неведомым ей образом заставить руки перестать дрожать. Хидео тоже от этого соседства было не по себе, но он упрямо твердил про себя, что совершенно не сконфужен и ему просто непривычно сидеть с такой красивой девушкой.
– Сегодня милый выдался денек, – сказала она, заставив Хидео вздрогнуть.
Нет, это было слишком непривычно. Из ряда вон!
Хидео неопределенно кивнул и уставился куда-то мимо нее, не зная, что ответить. Ему хотелось, чтобы она ушла, чтобы не докучала своим голосом, своим лицом, самой собой, но сказать ей он этого не мог. Он стеснялся.
– Ох уж эти постоянные уроки, – начала она более уверенно, – я никогда ничего не успеваю, и это меня угнетает. Ты как, Хидео, в учебе?
Она явно пыталась нащупать точки соприкосновения, и от нелепости этих попыток Мацумуру скривил лицо. Он удивился сразу по двум причинам: девушка впервые спрашивала его о нелепом с таким интересом, и она вновь обратилась к нему по имени. Неужели она со всеми так странно общается?
Он уткнулся в свой обед и тихо ответил:
– А… я хорошо в учебе.
Ответ был еще глупее вопроса.
Хамада как будто не заметила своей ошибки.
Ее лицо стало непроницаемым, она отвернулась от Хидео, вновь стала нейтрально, без эмоций смотреть прямо перед собой. В такие моменты она становилась еще более ужасающей. Мацумура проследил за ее взглядом: напротив них раскинулся роскошный куст сиреневых флоксов, которые пока еще не распустились. Эта часть сада была обильно засажена цветами, и в душе Хидео расцветало ни с чем не сравнимое удовлетворение, когда он смотрел на эти цветы – это был его островок безопасности, здесь он чувствовал, что жизнь идет своим чередом и не стоит на месте. Рядом с сонными флоксами начали распускаться розовые пионы – удушливый Баррингтон Белл и прекрасный Гей Пари.
Учитель по литературе не раз ссылался на сорт японских пионов, потому что помимо пряного аромата и красивой расцветки эти цветы были артефактом истории, следом в камне, своеобразной исторической ценностью, которую нужно беречь и охранять. Наверное именно поэтому сорт такой дорогой и тщательно охраняемый.
Хидео помнил, как вся школа сажала эти цветы. Каждому хотелось внести свой вклад в общественную работу, а потому каждый стремился посадить как можно больше семян. Их тогда подарили школе в качестве пожертвования – теперь Баррингтон Белл являлся символом школы Сага. Если эти пионы и творили какую-то историю, то явно вот эту.
Правда, сейчас от них не было никакого толка.
Они хоть и успокаивали Хидео, однако в последнее время не привносили в его жизнь ничего нового и существенного. От их аромата – душного, сладкого, сильного – уже подташнивало.
И почему он до сих пор приходит сюда? Зачем по-прежнему смотрит на эти разноцветные кусты? Почему они раньше дарили ему спокойствие? И почему сейчас их цветение с такой болью отзывается в сердце?..
Цветы, цветы, цветы. Кругом сплошные цветы! Их запах тошнотворный и удушливый, и если раньше это было приятно, то сейчас вводило в беспамятство. От пионов теперь кружится голова, а флоксы так вообще с ума сводят, будто бы туда всыпали порцию яда.
Если бы люди могли убивать красиво, они бы делали это цветами.
А еще сама Мичи. В этом ворохе цветных пятен она слишком бледна и невзрачна. Бесцветная кукла, внутри которой, вероятно, не бьется сердце. Не чувствует, не дрожит, не дышит. Вероятно, его там нет вообще. Но еще вероятнее, оно мертво.
В этот момент она показалась ему настолько отвратительной, что он готов был задушить ее маленькое горло собственными руками, а затем с упоением слушать хрипы из ее раздавленной гортани, сопровождаемые кряхтением и конвульсиями.
Ее сердце пепел, пыль. И плоть. Мертвая.
Хидео помотал головой, отгоняя наваждение. Да, девчонка ему сразу не понравилась. Какая-то она фальшивая (и это не только потому, что у нее ненатуральный цвет волос). Но, несмотря на свое к ней отвращение, Хидео не собирался никуда отсюда уходить, а тем более – душить ее. Пока что.
– Знаешь, – вдруг проговорила она сдавленно, чувствуя, что нужно что-то сказать, – я всегда сидела здесь и рассматривала людей, которые ходили мимо туда-сюда – все такие разные, уникальные, неповторимые. И все же никто не привлекал меня так сильно, как ты. Я… я, правда, больше не хотела сюда приходить после того дня, когда ты пришел обедать первым. Но все-таки так не может продолжаться вечно, Мацумура-кун. Я хочу с тобой дружить, а не шарахаться от твоего появления и не подбирать слова с хирургической точностью, боясь обидеть или задеть тебя. Хочу свободы.