Она все же не пошла в больницу, не написала Мите ободряющую записочку. «Зачем выходить из рамок благоразумия, компрометировать себя? — подумала она. — Пусть этот случай останется для моих знакомых романтической загадкой. Но кто этот неизвестный в гимназической фуражке?».
Наташа перебирала по пальцам всех своих явных поклонников. Кажется, ни один из них не решился бы на такое сильное проявление ревнивых чувств, достойное шекспировского мавра. А может быть, на Митю случайно напал какой-нибудь загулявший с Луковицкой, свято соблюдавший традиции своей улицы: «Чужакам волочиться за нашими девчонками воспрещается».
Она еще раз перечла строчки из хроники, вздохнула и заглянула на первую страницу «Вятской речи», где обычно помещались объявления зрелищных предприятий:
ПРОГРЕСС. Колосс сезона „ЗИГОМАР“.
«Зигомар! Что это такое? Зи-го-мар! Хм…»
ОДЕОН. „РАЗБИТЫЕ КРЫЛЬЯ“.
Потрясающие сцены из жизни спортсменов из мира современной авиации.
В цирке борется любимец галерки Гриша Кощеев! Приезжает знаменитый артист императорских театров Мамонт Дальский! „Разбитые крылья. Душа замирает“.
Наташа положила газету на отцовский стол и остановилась у зеркала. Карие глаза в сумерках тенистых ресниц. Нос чуточку задорный, симпатичный. Припухшие маленькие губы. Смуглые от загара щеки в легком румянце. Ничего… И розовый ситцевый сарафанчик идет ей.
Довольная собой, она закинула за плечо темный жгут косы и слегка потянулась.
Было золотое, пахнущее нагретыми заборами утро ранней весны. В открытое окно доносился с крыши сарая свист голубятника.
Колька Ганцырев уже знал, что о ночном происшествии напечатано. «Телеграфист он, пожалуй, не плохой парень. Не выдал. А то не миновать бы колонии. Пришлось бы спозаранок стучать молотком или визжать ножовкой, а по вечерам учиться у толстяка Бауэра, надув пузырями щеки, трубить на геликоне. К счастью, по милости Дудникова этого не случилось».
Колька с любопытством взглянул на свою фуражку с надломленным лаковым козырьком: «По виду лепешка лепешкой, а попала в знаменитости!»
Заняв у соседа-голубятника пятиалтынный, Колька после уроков решил навестить Дудникова. По пути забежал в кондитерскую Франжели и на всю серебрушку купил пирожных.
Посетителей в этот день к больным не пускали. Подавая в квадратное окошечко бумажный сверток, Колька впился глазами в дежурную сестру:
— Как он, Дудников?
— Поправляется. Ты не брат ему?
Колька замялся, хотел кивнуть и вдруг сразу выпалил:
— Ганцырев я! Колька! Передайте, пожалуйста. И чтобы быстрее поправлялся.
Неожиданная посылка, да еще от Ганцырева, удивила Митю. Не сразу развязались тесемочки, которые крест-накрест перехватывали сверток. Развернув бумагу, Митя расхохотался на всю палату.
«Вот черт, насмешка это или дар раскаявшегося разбойника? А вкусные тут штучки!».
Выбрав хрустящий слоеный пирожок, Митя остальное предложил соседям:
— Берите на здоровье. Закадычный дружок принес.
Весь вечер размышлял он над странным поведением Кольки. «Ударил чем-то тяжелым. Явно из-за Наташи. Почувствовал угрызения совести и преподнес лакомства, как маленькому».
Медленно тянулись однообразные дни. Наташа не напоминала о себе. Митины родные, жившие в уездном городке, о случившемся ничего не знали. Навестила его как-то лишь тетя Сима, рассыльная телеграфа, и та — по поручению сослуживцев.
Накануне выписки Митя попросил у сестры листок бумаги и карандаш. Захотелось письменно поблагодарить Ганцырева. Получились стихи.