…30 ноября 1825 года Вяземский сидел в своем остафьевском кабинете над стихотворением «Байрон», переделывал ревельский текст:
Не писалось. И он рассеянно грыз перо, глядя в окно на подернутый льдом пруд, когда вошедшая Вера Федоровна тихо произнесла по-русски: «В Таганроге умер государь…»
Свежую новость, конечно, обсуждал тесный кружок, собравшийся в Остафьеве 12 декабря — из Москвы приехали Федор Толстой-Американец, Денис Давыдов, Степан Жихарев… Вспоминали, спорили, строили планы, смеялись и грустили — для всех александровская четверть века была эпохой в жизни, все они, в сущности, выросли при Александре… Вяземский размечтался вслух о Париже… Эту тему он развил на другой день в письме к Тургеневу. «Климат Парижский был бы впору и голове и ногам моим… Мне непременно нужно год побегать, побрыкать, побеситься на вольном воздухе, — писал он. — Чувствую, что кровь моя густеет от застоя». И верил в эту минуту, что обязательно вырвется в наступающем году в Европу. Вот Карамзин собирается в Италию; поехать вместе — ни о чем лучшем и мечтать нельзя!.. Хотя новый император Константин Павлович, как и покойный брат, никаких симпатий к Вяземскому не питает, есть в России магическое слово — авось…
Понедельник, 14 декабря, прошел в Остафьеве тихо.
Глава V.
ПОЕДИНОК
Правду сказать, ты теперь не баловень судьбы.
Как не беситься от мысли, что я игралище какого-нибудь Булгарина оттого, что писал в журналы статьи, которые читались публикой.
Спокойной смены власти Россия не знала никогда. Как правило, каждый последующий государь считал необходимым если не решительно разделаться с политическим и идейным наследием предыдущего, то, по крайней мере, подчеркнуть, что в его правление жизнь пойдет по-другому. Передача власти неизбежно была осложнена какими-либо внешними обстоятельствами — чаще всего враждой придворных партий, доходившей иногда до прямого вооруженного вмешательства гвардии в государственные дела. Петра III, мешавшего венценосной супруге, и сына его Павла I, крепко «прижавшего» привыкшее к екатерининским вольностям высшее дворянство, убили. Александр I поспешил откреститься от отцовской линии, но к середине 20-х годов непоследовательной внешней и внутренней политикой восстановил против себя и правых, и левых. Как и Андрей Иванович Вяземский, он был сыном века Просвещения и искренне хотел «в Пензе сделать Лондон» — в масштабах целой страны… Но сбыться этому не было суждено. Величественные замыслы потерпели крах, и император впал в меланхолию. Ему докладывали, что многие молодые офицеры состоят в тайных антиправительственных обществах — ответом было смиренное: «Не мне их судить». Александр понял, что подвиг бытия не удался, и, как и Вяземский, решил ограничить свою судьбу малым кругом добрых дел. Отвернувшись от политики, светской жизни и грандиозных планов, он обратился к воспитанию собственной души — шаг, который большинство его современников-подданных даже не попытались понять, осмеяв императора за «мистицизм», «лицемерие», «двоедушие» и прочие грехи. Тем более что от государственной личности ждали вовсе не самокопания, а деятельности. Бодрой, молодой и талантливой эпохе было недосуг смотреть на небо и тем более в глубь себя — она мерила человека дружбой, дарованием и просвещенностью. О душе тогда говорили много и красиво, но часто ли заглядывали в нее?..