Стихи пишутся по-прежнему хорошо. (Кстати, о Швейцарии, как и о Венеции, Вяземский написал больше, чем кто-либо из русских поэтов.) Теперь он параллельно ведет два поэтических дневника — «официальный» и личный, интимный. Такое уже было в 1814 году, когда Вяземский одновременно мог сочинять и надпись к бюсту Александра I, и язвительные эпиграммы на литературных противников… Сорок лет спустя его снова волнуют сводки с полей сражений: как и все русские, он возмущается варварским обстрелом Одессы, негодует, узнав, что англо-французская эскадра подходит к Петербургу, что Черноморский флот блокирован в Севастополе… Неудачи преследуют русскую армию. Сражение на реке Альме, Балаклава, Инкерман… 5 октября 1854 года англо-французские войска впервые бомбардировали Севастополь. Война поворачивается к России совершенно непобедной своей стороной. Коснулась она и Вяземского лично: в бою геройски погиб полковник Карамзин, старший сын Николая Михайловича, племянник князя… Совсем недавно Вяземский благословлял его на брань посланием «Андрею Карамзину»… Все это угнетало невероятно: «Силистрия и прочее ядром засели мне в душу. Тяжело» (русская армия не смогла захватить крепость Силистрию), «Что-то нет нам счастия. Большая неустрашимость, примерное самоотвержение, но нет блистательных ударов», «Еще не гадко, а уже грустно быть русским»… И швейцарские красоты больше не радуют… Об этом — большое стихотворение «На берегу Леманского озера», где искреннее восхищение Швейцарией, «подножьем звездного престола», неожиданно переходит в воспоминания о «священном крае России милой»… «Тень Севастопольской твердыни / Ложится саваном на грудь» — так завершаются эти стихи.
Дорогою из Базеля в Берн, в дилижансе, написал Вяземский бодрое по тону «6 декабря 1854 г.». (день именин Николая I) с запоминающимися строками «Отстоит Царя Россия, отстоит Россию Царь!». 29 декабря Плетнев прочел эти стихи в общем собрании Академии наук. «В зале разразились общие рукоплескания, с основания Академии неслыханные в важных стенах ее», — описывает Плетнев это чтение… Но вот из-под пера Вяземского выбегает полное отчаяния четверостишие явно не для широкой аудитории… Это едва ли не самые сильные стихи о Крымской войне во всей русской поэзии:
…Устав бродить по окрестностям, Вяземский запирался в своем прохладном номере гостиницы «Моне» (где на оконном стекле нацарапал свою фамилию какой-то Ознобишин), ел чудесный местный виноград и с неожиданным даже для себя самого интересом читал «старье Жан-Жаково». Так получилось, что никогда не попадалась ему в руки «Юлия», и вот теперь древний роман казался подчас надуманным, слишком выспренним — но слог Руссо почему-то трогал сердце, Вяземский даже вытирал слезы, набегавшие на глаза… «Человек подвержен тысяче бедствий, его жизнь есть ряд несчастий, и кажется, будто он рожден только для страданий… Для нас сознание бытия заключается в чувстве горя». Да, это про него… Князь несколько раз навещал соседний с Веве Кларан, в котором происходит действие «Юлии», и беседовал с местными крестьянами о Руссо. Очень тронула Вяземского небольшая находка, сделанная им 28 октября. Идучи по дороге, ведущей в Лозанну, перед домом на окраине Веве он обнаружил совершенно русскую небольшую рябину, усыпанную крупными ягодами, «из коих не умеют делать здесь ни наливки, ни пастилы». Словно письмо с родины… Через пять дней сама собой выбежала из-под его пера чудесная, пропитанная ностальгией по России «Вевейская рябина»:
В черновом варианте пейзаж Остафьева прочитывался более ярко: