Некрасовский «Современник» подхватил эстафету ругани: «Литературные заслуги князя Вяземского не имели большого значения. Во всяком случае, они не шли далее внешней оболочки мысли, что, впрочем, должно сказать и о большей части его современников».
Не преминул высказаться герценовский «Колокол» — 15 апреля в нем появилась издевательская заметка «Злоупотребление пятидесятилетий». В сатирической «Искре» зубоскал-стихотворец Василий Курочкин разразился пародией сразу и на Вяземского, и на Соллогуба — «Стансы на будущий юбилей 50-летней русско-французской водевильной и фельетонной деятельности Тараха Толерансова, самим юбиляром сочиненные»:
Доживавшая последние годы «Северная пчела», после смерти Булгарина издававшаяся П.И. Мельниковым, опубликовала большую статью о Вяземском, смысл которой сводился к одной фразе: «Золотой век был, конечно, не совсем плох, но…» Завершал публикацию язвительный подсчет: на юбилее Вяземского присутствовало всего 11 писателей и ни много ни мало 99 сановников — таким образом, получился юбилей не 50-летия литературной деятельности, а скорее 50-летия службы…
Конечно, Вяземского шум вокруг его имени не мог не задеть. Послание «Графу Соллогубу» получилось по-молодому задорным:
Но, немного поостыв, Вяземский зачеркнул эти шесть строф. Окончательный вариант послания полон скорее грустной иронии, чем гордой аристократической насмешки над плебсом.
Первым в защиту князя выступил Михаил Погодин, резонно заметивший, что каждому любителю русской поэзии имя Вяземского близко и дорого. Погодина поддержали Евгения Салиас де Турнемир, Николай Павлов и Михаил Лонгинов. «Спасибо добрым людям, которые ратуют за меня, опального, — писал князь Погодину. — Спасибо и вам, Агамемнону или Дмитрию Донскому, сей великодушной рати… Стреляют не столько в меня, сколько в мое знамя, т.е. в наше знамя, освященное и прославленное нашими предшественниками, честными и чистыми литераторами».
Погодин взялся за защиту Вяземского столь ревностно, что 7 мая 1861 года организовал особое заседание Общества любителей русской словесности при Московском университете (Вяземский состоял в этом обществе еще с 1816-го). На нем историк Михаил Лонгинов прочел свою статью о Вяземском «Из современных записок», опубликованную в «Русском вестнике». «Было выслушано с большим сочувствием, — писал Погодин князю, — а стихи ваши… все были покрыты рукоплесканиями: Первый снег, Волга, Палестина и Послание к Северину. В последнем я боялся, чтобы упоминовение о Белинском не вызвало знаков неудовольствия от молодежи-студентов, которых было в заседании до 50, но нет; послание все сполна было принято отлично… Я очень рад. Что ни говори, а в Москве все-таки любят словесность чище, чем в Петербурге». 21 июня «Московские ведомости» напечатали еще одну статью Лонгинова в защиту юбиляра — «О заслугах кн. П.А. Вяземского как академика и поэта».
Михаилу Николаевичу Лонгинову суждено было сыграть в судьбе Вяземского чрезвычайно важную роль. Именно благодаря его настойчивым просьбам увидела свет первая поэтическая книга князя. До этого он мог похвастать только переводом «Адольфа», изданным в 1848 году «Фон-Визиным», брюссельским и лозаннским изданиями «Писем русского ветерана» да десятком брошюр, самая объемная из которых («За границею») включала в себя 12 стихотворений. Случай поистине уникальный: крупный поэт, чей юбилей отмечался Академией наук, живой классик не выпустил ни одной книги своих стихотворений, в то время как многие его современники, куда менее значимые по таланту, при жизни издавали многотомные собрания сочинений! Отчасти в этом были виноваты обстоятельства (планы сборников 1818—1819, 1822 и 1828 годов сорвались), отчасти — сознательное противодействие самого поэта, который упорно именовал себя «всегда, везде и во всем дилетантом», чье творчество не заслуживает упорядочения. «В старое время, то есть когда я был молод, было мне просто не до того, — объяснял князь. — Жизнь сама по себе выходила скоропечатными листками. Типография была тут в стороне, была ни при чем. Вообще я себя расточал, а оглядываться и собирать себя не думал».