«Арзамасская эпоха» на глазах уходила в прошлое. В последний раз «Арзамас» собрался в Москве в январе 1818 года — Вяземский, Жуковский, Василий Львович Пушкин, Денис Давыдов, Никита Муравьев, Жихарев, Блудов. Собирали материалы для журнала (Вяземский дал незаконченное стихотворение «Остафьево», «Цветы», послание к Давыдову и эпиграммы). Но никаких конкретных планов уже не строили. Перестав существовать формально, «Арзамас» вошел в плоть и кровь его участников, присутствовал в их жизни незримо до самой старости…
… Начало ноября для Вяземских было радостным — 4-го числа сестра Веры Федоровны, княжна Любовь Гагарина, вышла замуж. Но буквально тем же вечером неожиданно заболел сын Вяземских, двухлетний Дмитрий. 6 ноября Жуковский сделал в дневнике запись: «Нынешний день есть тяжкий урок жизни… День начался прекрасно; светлое утро и светлость в сердце… После был у Вяземского. Там все спокойно. Надежда жива. Это дало приятный остаток дня (обед у Булгакова и вечер у Дмитриева). Возвращаюсь домой. У самого крыльца нагоняет Вяземского человек. Зовут к нему. Все переменилось. Я застал несколько минут жизни малютки. Все сидели вместе. Доктор был над умирающим. Послышались его шаги: это было приближение смерти. Мать, прощаясь с мертвым, говорила ему, как живому: прости, мой голубчик. В этом выражении что-то необыкновенно трогательное. Мы расстались в три часа. Когда я ехал от Дмитриева домой, луна светила ярко; Кремль был прекрасен; главы на церквах сияли; на земле было светло, и за лунным светом, озарявшим землю, исчезали звезды. Когда я возвращался от Вяземского, все уже было иное: луна спряталась: все на земле стало темнее; за то на небе все сделалось ярче. Какое разительное живописное изображение этого дня и всей жизни».
Сразу после смерти сына Вяземские переехали к своим знакомым Рябининым, а потом к Кологривовым на Живодерку. 7 ноября Жуковский был «с Вяземским у Митенькина тела», а 9-го присутствовал на похоронах ребенка в Остафьеве.
Как внезапны эти резкие повороты от сердечного спокойствия и ясных минут к душевной муке и смуте, от радостных арзамасских экспромтов к скорби над безвременным гробом! Нет, вовсе не похож Вяземский на баловня судьбы…
Глава III.
В ОЖИДАНИИ ПОДВИГА
Варшаву также я люблю: в ней родилась… эпоха деятельности моего ума. Все интеллектуальные поры мои были растворены: я точно жил душою и умом.
Николай Николаевич Новосильцев принял Вяземского весьма дружелюбно. В 1817 году Новосильцеву исполнилось пятьдесят пять лет. Странен и непрост был характер этого вельможи, испытавшего на своем веку и возвышения, и падения. Знавшие его считали Николая Николаевича холодным, высокомерным и осторожным карьеристом, не лишенным, впрочем, странного обаяния, некоторой образованности и светского лоска («Новосильцев еще орел в сравнении с другими», — замечал Карамзин). В военной службе прошел он шведскую и польскую кампании, дослужился до подполковника. Суровые времена Павла I Новосильцев благоразумно провел в Англии, где занимался в университете физикой, математикой и медициной. Двоюродный брат его граф П.А. Строганов составил Новосильцеву протекцию при дворе, и взлет его был стремителен — с воцарением Александра I Николай Николаевич сделался статс-секретарем, действительным камергером, попечителем Петербургского учебного округа, а там и президентом Академии наук, товарищем министра Юстиции. Потом последовали охлаждение со стороны государя, почти ссылка в Вену, снова фавор и должность императорского комиссара в Королевстве Польском. К старости он добрался и до первых постов — с 1834 года был председателем Государственного совета и Комитета министров, в 1835-м получил графский титул.
В «дней Александровых прекрасном начале» Новосильцев имел среди придворных славу чуть ли не первого сторонника либеральных реформ. Теперь только очень немногие посвященные знали, что император снова привлек старого соратника к подготовке больших преобразований. Осенью 1817 года он приехал из Варшавы в Москву, чтобы повидать государя и обсудить с ним некоторые детали тайных проектов.