ВЫБИРАЯ БУДУЩЕЕ
1
В двадцать лет время сыпется жаркими звездами. Горсть горько - сладких осеней, четверка зим слякотных и четырежды четыре по щиколотку со снегом, безразмерные вёсны, истекающие вечным летом, – тригонометрия беременного дразнящей юностью детства. Не складно, рвано. Без маяков и ориентиров. Жизнь впитывается торфом. Сок надреза наполняет сухость. Захочешь зажечь, а торфяник уже не подаётся. Меж ладонями морошка и низко стелящийся волосатый плетён-папоротник пачкаю руки желтизной иван-чая, а Юрка тащит настоящий валежник. Тот тоже сырой. Скрипит, сопит под разлитым керосином, бухает топорщащейся корой. Синие огни расползаются одеялом. Колпачок термоса пахнет пластмассой. Пыл алкоголя мягчит телеса. Три огня, три тепла. Костер, шнапс, первая молодость. Юрка прячет кадык в фуфайку. Поверх ворота торчит острый небрежно бритый еврейский подбородок. Из диагонали лицевого угла пылает горелка глаза. Когда выпьет, мой товарищ живет второй подлинной жизнью. Бледно голубые глаза его приобретают неземной непередаваемо изумрудный оттенок. Движения плавны и изящны. Замерший жест тонких пальцев, держащих сигарету, совершенно герцогский. Юрка не особо говорит, но умело слушает. Мысль его язвительна и остра. Замечания затейливы, мудры и суровы.
Я смотрю на горящую сигарету, Юркины ногти. В роговом перламутре сверкают искры – нити трений нехитрой истории. Пробежит над пегим озером тучка, качнет вечерний ветерок камыш да папоротник – дождевые икринки в спирали лесной паутины поблекнут, рассыплется болтливый клубок – словно ничего и не было.
После шестого класса приемная мама усердно взялась сватать меня за Веру Утешину. Рано созревшая двенадцатилетняя девушка ходила увальнем. Подростковые угри обильно рассыпались по широкому плотному лицу с обыкновенными для нашей местности серо-голубыми глазами. Крышки рыжих бровей под выпуклым лбом. Напомаженные каштановые соломенные волосы, рассыпанные по покатым плечам. Маленькие ушки с кругляшками бирюзовых серёжек. Выражение лица неглупое, чуть насмешливое и напряженное. Здоровое загорелое тело выглядывало из-под бретелек бледно-розового сарафана, коротких рукавов и подола по колено с рюшками и белым воланом. Круглый животик заманчиво обрисовывался под девичьими грудями. Подражая манекенщицам, при ходьбе Вера ставила босоножки на одну линию. Объемные бёдра покачивались. Полные бедра тёрлись. Колготки издавали призывно шуршащий звук. Этот звук, особо резко звучавший в тишине класса, когда девчонок вызывали к доске, вызывал у нас, пацанов, полусумеречное состояние. Мы молили, чтобы педагог держал дисциплину построже. В вакууме безмолвия ритмичное ширк – ширк девичьих колготок к доске и от могло довести и до вымоченных штанов. Мы ничего не слышали и не видели. Автоматически листали учебники, уж точно, не видя на страницах ничего, кроме фиг. “Двадцать DEN”, прошептал отчаявшийся кто-то. Дзинь – пролетела муха. Снова тишина. Сухой вопрос педагога. Девчонка не находит ответа. Наши же гортани свело судорогой, чтобы подсказать. “Садись, Сидорова, три!” И снова обезумливающее ширк-ширк. “Сорок DEN!”
Молитва тишине мешалась с проклятиями нашему скромному росту. Мы отставали в физическом развитии от девчонок. На физкультуре все, кроме Людки Тарасовой, стояли впереди нас. Разговаривая, мы смотрели снизу вверх. Наши макушки доходили им до плеч. Мы желали и злились на них. Не выдержав раздражения, всесезонно украдкой дергали за косы, толкались, ставили подножки, а зимой – били шарфами. Девчонки жаловались классной. В младших классах нас ставили в углы, позже – звонили или вызывали родителей. Кто придумал
2
совместить несовместимое? Девчонки на два года опережали нас и практическим умом и телом. Когда у нас и спермы не вырабатывалось, они уже отказывались от физры под предлогом
месячных и сидели на скамейке запасных. Симпатии склонялись к старшеклассникам.
Все это не касалось меня и Веры. Ей нравился не старшеклассник, а я. Мне же не нравилась Вера, потому что она нравилась маме. За Верой в приданное давали трехкомнатную квартиру
центре города. В двенадцать лет думать о брачном союзе рановато, но не для предусмотрительных семей. Я воспитывался у приемных родителей. У Веры мать жила с родным братом. Обе пары моих родителей (биологических и нет) могли похвастать высшим образованием. Верина родня – нет. Верина мать торговала, а дядя жил на пособие по инвалидности. Мои предки считались состоятельными, Веры нет. Но каким-то боком у Веры оказалась благоустроенная, “улучшенной планировки” трехкомнатная квартира в центре. Её квартира “по исполнении восемнадцати лет” – так гласила дарственная покойного отца. Не то что мои и Верины, тут Монтекки и Капулети договорились бы.
Вера жила за два квартала от меня. Она приходила всегда одна в четыре или пять часов вечера. В это время я бывал дома, предаваясь чтению обожаемых исторических романов. Вера отвлекала меня от Сабатини или Вальтера Скотта. Не нагружая пятую точку, я стоял на продавленном стуле на коленях. Локти на столе. Раскрытая библиотечная книга подле графина с кипяченой водой. Быстро вскочив по предупредительной команде матери, одним движением я приглаживал непослушные темно-русые волосы, выше ушей торчком, а на макушке боком, другим – сбрасывал роман в ящик стола. Локтем ящик закрыт, и никому из непосвященных не дано знать о тайне моего увлечения.
Вера долго не входила. Летом скромно ждала во дворе, зимой в сенях. Она хотела услышать мое приглашение. Если я не выходил, и приглашения, даже притворного, не раздавалось, Веру звала мать. Качком головы осудив сыновью невежливость, мать сладко говорила нам обоим: “Вы тут поговорите, поговорите. Я мешать не стану”. Я имел предварительный инструктаж разговаривать с Верой о книгах. “Ведь ты их так много прочел!” В то же время мне не рекомендовалось беседовать чересчур. “Всё расскажешь, потом в другой раз говорить будет не о чем”.
Мы сидели за столом напротив друг друга. Висюльки люстры, истекшей из потолковой лепнины, пускали блестки на наши напряженные лица. Вера казалась менее взволнованной. Она не спускала с меня ясных синих глаз. Её глаза больше не виделись мне обыкновенными. Украдкой бросая на неё взгляд, я видел море, погруженный в него шар лампы и самого себя в дурацкой клетчатой домашней сорочке, заправленной в тренировочные штаны с растянутыми коленками, подтянутыми к подбородку. “ Ну и урод же я!” – думал я про себя, ужасаясь запавшим глазам, крупному горбатому носу, запавшим щекам под выпиравшими скулами. И Вера не родилась красавицей. Обильная пудра не прикрывала подростковых акмэ. Костный и хрящевой скелет большого лица не облагородила бы и серия косметических операций. О как я боялся, ненавидел и желал её крупного тела. Мой украдчивый взгляд не отваживался опуститься ниже абриса сарафана, в лифе которого топорщились козлиными мордочками несовершеннолетние груди.
Разговор явно не клеился. Мы пытались говорить о книгах, но читалось разное. Вера, я знал, как и большинство девочек ее возраста, увлекалась “Двумя капитанами”, “Дикой собакой Динго”. Я этих книг не читал. Помню, мама как-то принесла из библиотеки своей школы, она там работала завучем и преподавателем русского языка и литературы, “Дикую собаку Динго”. Я осилил пару страниц. Единственное, что меня заинтересовало: кто такие эти собаки Динго, и где они живут. Сама же книга о девичьей свободе показалась мне чрезмерно гендерной. Писаной женщиной для женщин. Мать не поторопилась возвратить книгу. Она прочла ее от корки до корки. Сам я познакомился с “девичьими” книгами по вышедшим экранизациям. Не для меня!
3