— В этом-то номере до войны, говорят, артисты останавливались. Народные! — доносится веселый голос Курчатова. — Пианино есть! — Он выходит и видит Халипова, стоящего спиной к нему. Тяжкое его молчание, опущенная голова пугают Курчатова.
— Дмитрий Евгеньевич… — робко произносит он.
Халипов вытягивает платок, шумно сморкается, утирает слезы.
— Ты уж прости, нелегко так… сразу… — сдавленным голосом, не оборачиваясь, говорит он. — Хоть стар я, а цепляюсь… Песецкий… знал его? Он от этой самой химии загнулся. Второй месяц слег и уже не встает.
Курчатов садится, смотрит себе в стакан.
— Что же, защиты нет? — спрашивает он бесчувственно-спокойным голосом.
— То-то и оно-то, что пока не получается. Не умеем. Надо нащупать, а при таких сроках, да такой объем…
— Но почему вы все на себя берете? У вас большой институт.
— А ты не понимаешь? Потому и беру, что не могу других подставлять. Да никто так, как я и мои помощники, не разбирается.
Курчатов берет программу, складывает ее.
— Тогда и говорить нечего. — И рвет бумаги.
Халипов поворачивается к нему, вытирает рукой глаза.
— Ну и дурак. Разве это решение? Кто же тебе сделает в такие сроки? Кто, если не я?.. То-то и оно…
— Давайте все же подумаем, как выбраться из этого, — выдавливает Курчатов, не поднимая головы. — Можно ли как-то обойти… Я не представлял.
— Знаю. Теперь представляешь, и что? — с каким-то ожесточением допытывается Халипов. — Что изменилось? Ничего. Тут уж мы с тобой ни при чем. Все равно надо. Схитрить тут не удастся. И не будем в жмурки играть. Не пристало нам. — Он берет обрывки программы, бережно составляет, расправляет их. — Давай лучше обговорим, сколько сырья ты даешь.
Зябко съежившись, Курчатов охватил себя руками:
— Не могу я…
Допив чай, Халипов, прищурясь, деловито водит пальцем по строчкам:
— Это не сумеем, а под это дело усиленный паек сотрудникам я выцыганю, уж тебе придется раскошелиться… — Но, не выдержав, он срывается: — Ну что ты на себя наворачиваешь?! Ты иначе не мог, и я не могу. Война же идет! Война. Конечно, от пули или там бомбы оно полегче. Знаешь: «Легкой жизни я просил у бога, легкой смерти надо бы просить». А впрочем… откажись я, так ведь еще хуже, совесть бы заела. Он снимает очки, подойдя к Курчатову, утешающе кладет руку на плечо: — Ну, брось, может, чего успеем придумать. А нет — тоже не беда. По крайней мере не зазря…
Голос его стихает, слов уже не разобрать, губы шевелятся все медленнее, застывают, сложенные в хитрую усмешку, и живое лицо его вдруг обретает черты портрета. На портрете он чуть величественнее, чуть проницательнее, чем был, появилась суровость, которой никогда не было.
Портрет этот укреплен на пирамидке могилы, заваленной цветами. Небольшое подмосковное кладбище пустынно. Курчатов один здесь. Похоже, что он остался после похорон. Стоит с непокрытой головой на осеннем ветру, снова — в который раз — допрашивая себя…
В зеленом, неверном свете луны — спальня, открытая дверь на лестницу. Курчатов лежит, не в силах заснуть, потом осторожно, чтобы не разбудить жену, встает с кровати, спускается на первый этаж. Проходит через холл в кабинет, освещенный луной из большого окна. За крестовиной переплета — сад, теплая рассветная тишь, первые нерешительные вскрики птиц.
Курчатов стоит, подняв голову. Слезы катятся по его щекам. Он отирает их рукавом пижамы, они опять набегают, ему никак не справиться с собою.
Сзади неслышно подошла Марина Дмитриевна, тронула его за плечо. С неожиданной злостью он оттолкнул ее, отошел, стиснув зубы.
Она снова подошла.
— Уйди… уйди, — бросил он.
И вдруг не выдержав, разрыдался, стыдясь себя, стискивая кулаки, уткнулся ей в плечо. Она ровно и быстро гладила его по голове.
— Боюсь… я боюсь… — вырывается у него. — А что, если не так… У меня голова раскалывается… Я не могу больше… Не могу… Я же не бог… Они думают, что я знаю… что я знаю все, до конца… а я не могу все рассчитать… ведь все может быть… А если пшик? А? А если все напрасно… — Слова его неразборчиво сливаются, да Марина Дмитриевна и не слушает его, лицо ее закаменело, впервые она видит его рыдающим, ее бьет озноб. У нее хватает лишь сил гладить его, пока он не затихает на ее плече.
Сквозь анфилады лабораторных комнат, где работают люди в халатах, идут Зубавин и Переверзев. В каждой комнате Зубавин спрашивает:
— Курчатова не видели? Курчатов не заходил?
— Не видели… не был, отвечают всюду.