Михайла как Лобную площадь вспоминал ту казнь, ведьму несчастную, которая в пламени до последнего корчилась, так у него холодок и прокатывался по спине. А Фёдору хоть бы и что?
Жутко… что вспомнить, что представить.
Дверь приоткрылась, тень темная внутрь скользнула.
– Сиди-сиди, мальчик.
Ага, сиди! Нашли дурака! Михайла уж стоял и кланялся: каждому в палатах ведомо, что вдовая царица Любава до почестей лакома, а еще вредна и злопамятна. Не так поклонишься – навеки виноват останешься, через сорок лет припомнит, стерва!
Нет уж, Михайла лучше нагнется пониже да улыбнется поумильнее, чай, спина не переломится. И одобрение в глазах царицы (придворную науку – чуять настроение хозяина – уже постиг Михайла) его сильно порадовало. Пусть лучше довольна будет, гадина, чай, не укусит. Но палку он на всякий случай придержит.
Любава зашла на сына посмотреть.
Как давно она сидела вот так, рядом с ним, маленьким… Молилась.
И чтобы чадушко выжило, и чтобы наследником стало, и чтобы она все получила, что ей за мучения рядом с супругом постылым причитается!
Чего от себя скрывать? Царь Любаве иногда противен до крика, до тошноты, до спазмов судорожных был. Набожный, старый, оплывший весь, ровно свечка сальная, потная, а она-то баба молодая, ладная, гладкая! Ей рядом сильного мужчину хочется!
Да, хочется, что ж, колода она какая?
Понятно, царь! Это тебе и титул, и статус, и деньги, и Данилушка обеспечен на всю жизнь, к хорошему месту пристроен… ох, братик, братик.
Догадывалась Любава, что случилось, да сказать не могла. Как о таком даже молвить насмелишься? Да не абы кому – Борису? Пасынку вредному, насмешливому… и таковым он еще с детства был, чуть не с младенчества сопливого. Любава его подростком помнила, вроде и обычный мальчишка себе, да характер железный, упрется – не сдвинешь.
Просил его царь Любаву маменькой называть, так и не дождался.
Одна у меня мать – и родина одна, вот и весь тебе сказ. А ты, батюшка, живи да радуйся. А только один из предков наших шесть раз женился. Что ж мне теперь – каждую твою супругу, и в матушки? Так это слово святое, его абы к кому не применяют, всякую там… не величают.
Ух как невзлюбила пасынка Любава тогда!
За что?
А вот за все!
За молодость, красоту, за ум, которого отродясь у Данилки не было, за здоровье, которого так Феденьке не хватало, за то… за то, что сам родился! Не пришлось его матери, как ей… нет!
Не думать даже об этом!
Не смей, Любка! НЕ СМЕЙ!!!
Царица головой тряхнула, на Михайлу внимание обратила:
– Сидишь рядом с сыном моим, мальчик?
Имя она помнила, конечно, да не называла. Чести много. Пусть радуется мальчишка приблудный, что с ним государыня разговаривает, пусть ценит отношение доброе.
Михайла вновь поклон отмахнул.
– Как друга оставить, государыня? Не можно такое никак!
– Другие оставили, а сами гулять пошли.
– Каков друг – такова и дружба, – снова не солгал Михайла.
– Оставь нас, мальчик. И служи моему сыну верно, а награда за мной будет.
– Не за награду я, государыня. Фёдор ко мне хорошо отнесся, не оттолкнул, правды доискался, да и потом дружбой своей жаловал – как же я добром не отплачу?
Любава только рукой махнула. Мол, иди отсюда, мальчик, не морочь мне голову, я и получше речи слыхивала, и от тех, кто тебе сто уроков даст – не запыхается.
Михайла снова поклонился да и вышел, снаружи к стенке прислонился.
Эх, сорваться бы сейчас, к Заболоцким на подворье сбегать, может, Устю повидать удастся? Хоть одним бы глазком, хоть в окошко! Да куда там!
Сидеть надо, ждать эту стерву. А потом и с Федькой припадочным сидеть…
Ничего, Устиньюшка.
Это все для нас, для будущего нашего.
Все для тебя сделаю, только не откажи!
Дверь он до конца не закрыл просто так, по привычке. Шорох услышал, взглянул…
Царица над сыном наклонилась, водит ему по губам чем-то непонятным и шепчет, шепчет… и такое у нее при этом лицо стало… вот как есть – колдовка из страшных детских сказок! Баба-яга!
И Фёдор дрожит на кровати, выгибается весь, на голове, на пятках, а с места не движется, ни вправо, ни влево, мычит что-то, а царица шепчет, шепчет – и свеча в поставце рядом вдруг вспыхивает мертвенным синеватым огнем – и прогорает дотла.
Михайла едва в угол метнуться успел, с темнотой слиться, за колонной, как царица из комнаты вышла. А в руке у нее что?
Нет, не понять, вроде что-то черное виднеется, да держит она плотно, не разглядеть, и рукав длинный свисает. А лицо с каждым шагом меняется, вначале оно страшным было, а сейчас и ничего вроде, на прежнее похоже.