- Мудреного много, верно. Наука! Я тоже поначалу продирался как сквозь тернии. Но сколь и понаписано-то, рассуди! Вроде бы сотни томов - их же только исписать сколько надо было времени! Весь белый свет со всем, что на нем есть, осмыслил! И в строгий порядок уложил! Все божественное объяснил! Ум. Небо. Космос. Высший смысл жизни. Науки. Художества. Устройства государств. Ничего не пропустил.
- Да-да. Но главное - Ум. Все по Уму-Разуму. Назначение государства в благополучии или в нравственно доброй жизни отдельных людей - тоже его слова. И хорошее государство - когда правитель преследует общее благо, а плохое - когда личное...
- Верно, я тоже об этом думал, - закивал Василий. - Но когда ж все успел? Ведь, сказывали, и воспитателем великого Александра Македонского был?
- Был. И будто бы даже и его убийцей.
- Ну?!
- И сам покончил с собой.
- Ух ты!..
Долго еще говорили об Аристотеле, и под конец государь сам попросил, чтоб давали ему книги и каких других мудрецов и отцов церкви, и иные, кои считают полезными.
Как она тогда этому радовалась - и обещала, что после него тоже станет читать то, что поймет, конечно, своим женским умом.
Но хватило его тогда всего на две или три книги, кои ей так и не дал забыл.
* * *
Тогда встревоженный, запыленный, хмурый Вассиан появился у нее ранней ранью и сразу стал рассказывать:
- Идут и едут по Якиманке, по Остоженке, но столько, сколько идет и едет по Пятницкой, я вообще в Москве никогда не видывал. Сплошным потоком движутся. Прервутся ненадолго - и опять пешие, на подводах, в возках, верхом. С детьми, с младенцами на руках, почти без поклаж, редко у кого на телегах или за плечами большие узлы, одни лишь узелки да кисы в руках, наспех схваченные. И одеты большинство тоже наспех, как ни попадя. Немало босых - хорошо, что теплынь - двадцать девятое июня. Все в пыли, многие, видимо, идут с ночи, уже шатаются, но все равно поспешают, не отставая от других. А лошадники непрерывно покрикивают, умоляют расступиться, норовя продвигаться рысью. Среди женщин и детей полно с застывшими от испуга глазами. В Земляном городе никто не останавливается. Не останавливаясь, отвечают и на вопросы повысовывавшихся из окон и стоящих у ворот и калиток.
"Вы откель?" - "С Котлов". - "С Ощерина". - "Это где?" - "За Николой на Угреше". - "Матерь Божья!" - "А вы?" - "Воробьевские". - "Государевы?!" "Ну!" - "Уже и там?!" - "Увы!"
Сердобольные москвички зазывают баб с младенцами в дома, чтобы перепеленали их, покормили, напоили, но те не останавливаются. Поспешают через Кадаши и Балчуг к наплавному мосту через Москву-реку в Китай-город, за его вал и крепкие деревянные стены и за каменные стены самого Кремля.
И этому потоку нет конца.
Я тоже заспешил с ним в Кремль, слушая по дороге новости одну страшнее другой. Что нагрянули-де из Крыма несметные полчища Мухаммед-Гирей хана, о коих еще накануне не было ни слуху ни духу. И будто бы уже перешли Оку и взяли Серпухов и Каширу, обложили Рязань, вот-вот возьмут и ее. Рати наши перебиты чуть ли не поголовно, потому что с татарами идет и литовский воевода, казак Евстафий Дашкевич со своими казаками, которых тоже несметное множество. Грабят и жгут все подчистую, всех здоровых молодых мужиков, баб и девок и ребят уводят в полон, а остальных, включая младенцев, убивают. Кровь течет реками. Передовые их отряды уже сожгли Подол-Пахру, что на Серпуховской дороге, и Николо-Угрешский монастырь - это бежавшие сами намедни видели. И как в Воробьево влетели на лохматых конях со страшными воплями, улюлюканьем и хохотом, видели, как вышибали бревном ворота в государевых хоромах.
- Воробьево-то - это, считай, уже Москва! Царица Небесная, смилуйся! Оборони! - только и смогла прошептать Соломония, слушавшая до этого все в полном оцепенении.
- На улицах Китай-города уже тесно, но люди, подводы, верховые еще движутся, заполняют переулки, проулки, дворы родичей и сердобольных хозяев. И в Кремле уже полно беженцев, хотя через мост в Фроловские ворота пропускают лишь именитых. Ты поднимись на четвертое жилье - увидишь.
- Нет, я сначала к государю. Как он? Ты не видел?..
Обычно в великокняжеском дворце и дворе было принято делать все и двигаться только чинно, степенно, торжественно, но нынче и тут была сплошная поголовная беготня. Маститые, толстые князья и бояре - и те, громко пыхтя, трусили по коридорам и сеням и вовсе задыхались, спешно поднимаясь и спускаясь по лестницам. Поголовно все бегали. Государь тоже. Присядет где ни попадя в передней палате, выслушает очередного воеводу, или дьяка, или еще кого, докладывающих новости по Москве, из ближних мест и дальних, и сколько уже ядер и пороху приготовлено у каждой пушки на кремлевских стенах и башнях, и сколько пищальников, копейщиков и смолы на стенах и башнях Китай-города, - и вскочит, покивает головой - хорошо, мол - и, ни на кого не глядя, быстро-быстро в другую палату, или в свои покои, или вверх, на чердак-гульбище, из окон которого было видно все Замоскворечье с движущимися по его улицам вереницами людей и подвод, а еще не доложившие, конечно, все следом за ним, и он остановится где-нибудь, выслушает их, тоже покивает одобрительно или спросит "зачем?" и заспешит дальше, глядя в основном в пол, а потом стал и быстро оглядываться, если кто-нибудь оказывался вблизи сзади, вопросительно глядя на него: ты чего, мол, тут? Почти не говорил, все только слушал да коротко спрашивал: "А там?", "А тот?", "Послали к Шуйскому? Послали?".
Увидав Соломонию, схватил ее за руку, быстро увел в опочивальню и тихо, чтобы не слышали поспешавшие следом, потерянно проговорил:
- Видишь, что стряслось! Видишь!
Лицо опрокинутое, серое, глаза горят, смотрят на нее, но видят и не видят, переполненные мукой, страхом, паникой и чем-то совершенно неведомым, подобным немому тоскливому воплю.
Никогда не видела его таким. Таким растерянным, испуганным, не находящим себе места. И тоже, конечно, перепугалась жутко, сколько-то не могла проронить ни слова, но все же пересилила себя и стала, как могла, успокаивать его, мотаясь рядом из покоя в покой, в палаты, по лестницам с жилья на жилье, пока он не рухнул наконец в своей молельне на колени перед иконами и не начал истово молиться, припадая лбом к полу.
Она опустилась рядом, тоже молилась. Махнула рукой бывшим при этом, чтоб тоже молились.
До полудня пришли известия, что Серпухов и Кашира все же не пали, но охранявшие их заставы истреблены, убиты воеводы Иван Шереметев, князь Василий Курбский, Юрий и Яков Замятнины, а израненный князь Федор Лопата-Оболенский попал в плен.