В зале, кроме великой художницы и ободранного господина, – только свои. И все равно народу набивается. У победы всегда много родственников. Шампанское – ящиками, ящиками, ящиками.
Между выпиванием и поздравлениями – формальности. Господин с обтрепанными рукавами отдает директору чек на двадцать пять миллионов франков. Подпись: Червеза.
Легкое замешательство: а разве сеньор Червеза знал заранее, что именно такой будет цена?
На неожиданный вопрос после короткого размышления найден ответ: нет, конечно, сеньор Червеза не мог знать, какая будет цена. Двадцать пять миллионов франков – это максимум, выше этого сеньор Червеза не стал бы подниматься. А если бы цена оказалась ниже, он бы просто прислал другой чек.
Вот как? Убедительно.
Чек принимают представители «Лионского кредита», связываются с «Барклаем». «Барклай» подтверждает наличие такой суммы на личном счету сеньора Червезы. Между двумя банками – обмен бумагами. Сумма перечисляется со счета сеньора Червезы на счет владельцев аукциона. Теперь из этой суммы дирекция оставит себе десятину. Из этой же суммы будет заплачен налог государству. Остальное – создательнице шедевра. Счетовод вычисляет проценты и выписывает чек на 17 225 741 франк и 55 сантимов.
В бордовой тьме как бы выключили фильм. Немая сцена. Все смотрят в одну точку, все молчат. Внезапно все ожило, зашевелилось, задвигалось, заговорило. Подавляя нахлынувшую страсть, женщины закурили, глубоко затягиваясь, отворачиваясь от партнеров своих и прикрывая блеск глаз ресницами.
Вышибала Гейнц с красным топором, размахнувшись полным замахом, тяпнул в пол и рассек драгоценный ковер.
Фрау Бертина, единственная во всем зале, не могла понять, что же происходит. Все говорят про какого-то мальчика. Но тут нет никакого мальчика! Когда вышибала Гейнц снял топор с пожарного щита, ей стало жутко. Ужас усиливался всеобщим молчанием. Никто Гейнцу не мешал, никто не возражал, никто не кричал. Вышибала прошел через весь зал в полной тишине, вознес топор и ударил им в пол.
Фрау Бертина поняла, что в общем молчании она может спасти себя и остальных только криком. Надо разбудить оцепеневших.
И она дико завизжала, как кошка под трамвайным колесом.
Настя принимает чек, улыбается, а длинному на ушко:
– Верни офицерского Георгия.
– Почему?
– Я тебе его дала как залог: если мою картину не продадут по хорошей цене, заберешь себе. Но ее продали по хорошей цене. По очень хорошей цене. Верни.
– Не знаю никакого Георгия. Не брал…
Пока он говорит, Настя Жар-птица спокойно смотрит себе под ноги. Но вот он на мгновение замолк, и тогда она поднимает свои синие глаза. Не моргая смотрит внимательно в его переносицу, как бы стараясь рассмотреть какое-то несуществующее пятнышко. А его от этого взгляда повело вправо. Ясно, надо просто отвести взгляд… Не получилось. Его длинные ноги превратились в ходули на расшатанных шарнирах. Подламываются. Он это сознает, но помочь себе не может. Тем краешком сознания, который еще не замутило, он почему-то представляет деревянный молоток аукциона в ее правой руке. Он старается сообразить, куда она его тем молотком тяпнет: в лоб? в зубы? а может?.. Он прикрывает одной рукой зубы, другой – мужское естество. Перед собою он не видит ничего, кроме синих глаз, а в них – безбрежный, бездонный океан зла и ненависти.
Потом он валится через стол, слышит, но не понимает крик директора:
«Опять эта свинья длинная перепилась! Завтра выгоню!»
Завизжала фрау Бертина раздавленной кошкой.
И дамы завизжали. Господа заорали, с мест вскочили, за револьверы хватаются.
К слову сказать, пистолеты автоматические тогда только в моду входили, потому – револьверы. Это, во-первых. А во-вторых, в такое место без оружия ходить неприлично.
Разом все револьверы выхватили. Шутка ли? Сидят люди, в картишки режутся, никого не трогают, а вышибала Гейнц за твоей спиной топориком помахивает. Есть от чего завизжать! Спасибо фрау Бертине, внимание обратила, а так бы…
Снова утро. Противное парижское утро. Серые дома. Серое небо. Серый дождь. И ветер тоже серый. Гонит ветер острые капельки волнами и сечет ими лицо, как стальными опилками.