Часто вспоминал и до сих пор вспоминаю воентехника 2 ранга Аркадия Ефимовича Литвинова, который преподавал нам теорию воздушной стрельбы и стрелково-пушечное вооружение самолетов. И дело тут не в созвучии наших фамилий и даже не в том, что наши дороги еще раз пересеклись в конце войны. Он сумел, начиная занятия с нами, найти такие слова, так рассказать о вооружении самолетов, что они врезались мне в память навсегда. Я и сейчас завидую умению говорить так, а уж как завидовал тогда - и не передашь. Говорил он примерно так:
- Вам всем известно, что солдат вооружен винтовкой. Он стреляет и огнем поражает противника. А что такое танк? Тоже оружие: пушка, пулемет. И управляет этим оружием экипаж, укрытый броней. Так можно сказать и о военном корабле. Боевой самолет - это летающее оружие. Бомбардировочная авиация - это та же летающая артиллерия. Летчик, открывая огонь по вражескому самолету, не прицеливается каждым пулеметом, как мы на земле, в тире, он ведет огонь, прицеливаясь всем самолетом, оружие на истребителе закреплено неподвижно. Ваша задача в авиационных частях: все оружие должно быть исправным, пристрелянным и готовым к бою. Повторяю: это ваша задача, оружейников.
В начале мая 1941 года нам присвоили звания сержантов, и разъехались мы по разным гарнизонам. Меня направили в 40-й истребительный авиационный полк, который базировался в Приморье. Командиром эскадрильи, где я служил, был капитан Куракин, а моим непосредственным начальником - старший техник Коваленко. Было ему лет тридцать, роста среднего и очень подвижный. Первым делом он снабдил меня сумкой с инструментами и повел к столу, где лежал разобранный пулемет ШКАС:
- Посмотрим, чему там вас в школе научили. Собрать можете?
Пулемет я собрал, и, как мне показалось, довольно быстро. Однако Коваленко был сдержан:
- Начальные знания имеются. Однако совершенству, как известно, предела нет. И прежде всего - надо любить свое дело!
Спорить с ним у меня, конечно, не было никаких оснований.
После этого Коваленко рассказал, что в полку на вооружении новые самолеты И-16 с двумя пушками ШВАК калибра 20 мм и двумя пулеметами ШКАС калибра 7,62 мм, и также эрэсами. Эрэсы, как сокращенно называли реактивные снаряды, тогда были секретным оружием. Впервые их применили в воздушных боях на Халхин-Голе. Лекцию Коваленко я выслушал внимательно, хотя ничего нового для себя не узнал. Но начальство слушать положено внимательно.
Служба на Дальнем Востоке в то время, как говорится, никому медом не казалась. Постоянно, днем и ночью, проводились учебные полеты. Но не только. Одиночные японские самолеты очень часто нарушали нашу границу и нагло пролетали прямо над нашими аэродромами. На этот случай у нас постоянно дежурило звено истребителей. Однако, заметив наши взлетающие истребители, самолет-нарушитель, как правило, уходил на территорию Маньчжурии, границу которой перелетать нам было категорически запрещено.
Мои обязанности были вроде бы нехитрыми: снарядить оружие, снять пулеметы, почистить их... И снова - снарядить, снять, почистить... И опять - снарядить, снять, почистить... И так - изо дня в день. Уж в этом случае прошу поверить мне на слово: это было нелегко. И в то же время легко. Попытаюсь объяснить почему.
Сейчас появилось немало публикации о том, что в армии существуют явления, для названия которых изобрели красивый термин - "неуставные отношения". Но ведь за этим не очень внятным словосочетанием - дела уже совсем недостойные: "дедовщина", использование служебного положения в корыстных целях и т. д. и т. п. Когда читаешь такое, за голову схватиться хочется: как же мы дошли до жизни такой? Но хвататься за голову - это не дело мужчин, да и ответ на этот вопрос мы, честно говоря, знаем. Не будем прятать голову и в песок, как страус, такая позиция, если мы сейчас ее займем, многих еще устроит... Но я опять забежал вперед. Сперва о том, какие отношения существовали в армии перед войной, по крайней мере те, которые я наблюдал.
Строгость, конечно, была, особенно со стороны командиров. Но никого, обратите внимание, эта строгость не угнетала, не обижала. Потому что все понимали, почему и зачем она. Это - во-первых. А во-вторых, была строгость, была и уважительность. Человеческого достоинства никто не унижал. Именно это я и имел в виду, когда писал о том, что, несмотря на все трудности, чувствовали мы себя легко. Хотя и воинские звания были введены, и дисциплина была довольно жесткой, но не исчез, не выветрился без следа тот дух демократизма, который царил в нашей армии со времен гражданской войны. Вроде бы как мало надо человеку, чтобы он легко себя чувствовал, а с другой стороны - как много. Надо, чтобы уважали твое достоинство. А ведь какой отлаженный механизм существовал столько лет, особенно после 37-го года, чтобы именно этого качества нас лишить...
Ну, а в довоенные времена в отношениях летчиков и с техниками, и с нами, оружейниками, не было и тени высокомерия. Все было ясно: вы делаете свое дело, мы - свое, а в результате - дело общее, и в этом общем деле друг от друга зависим, куда уж проще. Так что все разговоры велись на равных. И безо всякой искусственности, ну, как пацаны в школе: один может своими марками похвастаться, другой - значками... Кстати, познакомился я тогда с летчиком Петром Откидачем, он тоже был с Украины, с Полтавы. Среднего роста, энергичный, летал с большим желанием. И очень петь любил. В дружбу наше знакомство не переросло, хотя и относились мы друг к другу с большой симпатией. Не упомянуть об этой встрече я не могу, потому что в дальнейшем о Петре Откидаче еще хочу рассказать. Выпала ему судьба героическая, трудная и трагическая. И был я во многом тому свидетель.
Хоть и уставали мы изрядно, но для разговоров время все равно находили. И особенно внимательно слушали тех, кто побывал на Халхин-Голе, понюхал пороху. Один рассказ техника звена Петра Яковлевича Самохина помню до сих пор. Не потому что он был уж какой-то особенно героический, а вот врезался в память, как заноза. Разговор начался с того, что кто-то спросил:
- Почему вашу двойку называют знаменитой?
- Очень просто. Потому что на ней летал Андрей Дегтяренко, - солидно ответил Самохин. - Сейчас он повышение получил, на запад его перевели.
И Самохин с удовольствием и гордостью, которых и не скрывал, начал рассказывать о том, как весной тридцать девятого его и Дегтяренко вместе с другими техниками и летчиками транспортным самолетом перебросили из Читы и Монголию. Там на аэродроме их уже ждали новенькие истребители И-16. Несколько тренировочных полетов - и ни Халхин-Гол.
Как-то Дегтяренко сбил в бою японский самолет и, посколькy бой шел чуть ли не над нашим аэродромом, сразу пошел на посадку, не заметив зацепившегося за правую консоль парашютиста, летчика со сбитого японского самолета. Но тот как-то отцепился, и Дегтяренко благополучно приземлился. Все же правая консоль была повреждена. Все, летать, не на чем!
- Сидим мы день, другой, загораем, запчастей же нет,
продолжал рассказ Самохин, - как-то прилетает к нам комкор Жуков Георгий Константинович. А начальство ему о случае с Дегтяренко уже доложило и дело представило так, что вроде бы он нарочно крылом парашютиста поддел. А Жуков крут был. Вызывает нас и с ходу к Дегтяренко: "Ты что же это делаешь? Нам трупы не нужны, нам "языки" нужны! Что за палачество в воздухе? Десять суток ареста за такое безобразие!" Никаких объяснений выслушивать не стал. Повернулся ко мне: "Когда самолет будет готов к бою?" Отвечаю, что отремонтировать за день можно, да запчастей нет. Жуков ничего не сказал, только желваки у него на скулах заиграли... Очень мало времени прошло, и у нас на аэродроме приземлился самолет ТБ-3. В нем было несколько моторов, крылья и другие запчасти. Через сутки Дегтяренко снова летал и сбивал японцев.