— Тебя, что ли, выпустить? — сказал Комарову Николаич, сверяясь в своих бумажках. — Не, тебя нету…
— Есть. Заступаю вместо Тулыгина.
— Если заместо… — Николаич все же нашел в бумажках. — Ага, двадцать третья канава. А Тулыгин чего?
— Рожает.
— Сам, что ли? — развеселился бригадир электриков.
— Не, сам не умеет. Марья.
— Чего он умеет, Тулыгин-то, — сказал Николаич.
— Вроде уж им бы хватит, — отметил еще электрик.
— Самим виднее, — засмеялся Комаров. — Человек на земле никогда не лишний, пускай рожают.
— Тулыгину заступать, а Марья как раз, конечно, рожает, — сам себе ворчал Николаич. — Это уж у Тулыгина завсегда, ненадежный машинист. Я и говорю — ненадежный..
— А чего она днем-то? — вдруг сказал Серега-удочник.
— А когда надо? — Комаров прищурился с интересом.
— Я думал — ну… ночью, что ли…
— Он думал! — Бригадир электриков припрыгнул резвее, захлебнулся затяжкой. — Большой специалист. Соску об штаны вытри, думал!
— Так я тебя, Павел Федорович, выпущу, — сказал Николаич и, сидя, переступил валенками. — Смердят и смердят. Во сколько у тебя выход?
— Состав еще буду глядеть…
Комаров уже прошел дальше. Николаич сказал ему вслед — то ли просто подумал вслух, то ли в назиданье Сереге:
— Этот будет состав глядеть. Все, как есть, облазит. Не как некоторые — скок за контроллер и уже поехал. А потом на трассе прихватит, вот тебе и Случай…
Просторно, гулко было сейчас в депо. Сбоку от ремонтников — будто бегемот бил себя в диафрагму кувалдой. И ухал гулко. Но снова бил. И тонко что-то подвывало, шакалье.
Свой брат машинист попался Комарову навстречу:
— Паш, а собрание?
— Рвался, да не пустили..
— Подмена?
— У Тулыгина Марья рожает.
— Уже? — удивился машинист. Прикинул что-то в уме и захохотал громко. — Ну, Марья его допечет! Как ни вертись Тулыгин, а придется повышать классность. Иначе всех не прокормит.
— Это точно, — оценил Комаров.
Возле четырнадцатой канавы блестела наглядная агитация. Вагон тут был раскурочен ярко, в плакатах. Все отдельно — муфта, редуктор, тележка, двигатель. Изучай — не хочу. Блеск был свежий, праздничный. Но никто на него не льстился, шли мимо. Деповской художник топтался возле канавы вроде с раздумьем.
— Любуешься?
— Высоко повесили, — хмуро сказал художник. — Голову надо задрать, а народ ленивый.
Комаров теперь поглядел. Агитация блестела пышно.
— Нормально. Как в медчасти.
— Почему в медчасти? — обиделся художник.
— Ну, как у них там — почки, сердце, глотка в разрезе. Сильная наглядность — и сразу болеть не хочется.
— Ха-ха, — неохотно посмеялся художник. — Три ночи сидел…
— Теперь можешь спать: висит.
— Нет, высоко, — окончательно решил художник. — Перевешивать надо.
Пошел вдоль канавы прочь от Комарова, хмуро неся большой взыскательный нос и сутулые невыспавшиеся плечи.
На мойке состав принимал плановый душ.
Комаров пересек моечную канаву, как узкую — в одну канаву — осень: хмарь, дождь, зонта только не хватает.
Дальше, за мойкой, деповские ворота были открыты. В ворота вливалось солнце, тревожный весенний воздух, синь. Трудовая пыль так и плясала в этом широком, вольном потоке, а морда состава, которую достигало солнце, казалась унылой и грязной.
Где-то близко шла проверка дверей. Лязг и вселенский хлоп.
Ага, как раз на двадцать третьей канаве. Узкий и длинный машинист-приемщик будто свинтился из кабины навстречу Комарову:
— Порядок, можешь ехать.
— А чего было?
— Да ничего. Пономарчук принимал, так я проверил на всякий случай. Записано в журнале ремонта: двери вчера на закрытии заедало в третьем вагоне. Отладили, все — порядок.
— У меня время есть, — сказал Комаров. — Погляжу.
— Гляди, тебе ехать.
— Чужая машина, кабы своя..
— Свою, что ли, ты не глядишь? — фыркнул машинист-приемщик.
— На своей-то я и без рельсов уеду, — засмеялся Комаров.
— Матвеева снимают, слыхал? Приказ вроде уже подписан…
— Нет, не слыхал. Зашел в депо на минутку, газировки попить, а меня — в Трубу. Чего снимают?
— Как чего? — аж ввинтился в бетон приемщик. — Третий Случай с начала года в депо! Кого ж и снимать, если не зама по эксплуатации?