Не очень приятно было нести эту штуку, будучи одетым в свеженький светлый костюм, и держать сапог недавно мытой рукой. Меня даже посетила мысль о том, что от этого старья можно заразиться какой-нибудь болезнью. Как только я об этом подумал, рука зачесалась и зазудела.
Тем не менее я донес его до моря. Мне было не очень понятно, но раз это нужно Чудо-юду — я исполнил.
Там, куда вывела лесенка, оказалась бухточка с пляжем, не таким шикарным, как у Марселы на Гран-Кальмаро, но тоже ухоженным и чистеньким. От большой воды бухточку отделял небольшой мол, поверху которого была проложена небольшая дорожка, должно быть, для тех, кто присматривал за створным знаком у входа.
Чудо-юдо решительно пошел туда, к створу. За ним и мы, все остальные. На маленькой круглой площадочке вокруг двухметрового обелиска с фонарем наверху Чудо-юдо взял у меня из рук сапог и спросил у Кубика, указывая на море:
— Это у вас что за вода?
— Галф, — ответил Кубик, — Персидский залив, в смысле.
— А от какого океана залив?
— От Индийского, по-моему, — неуверенно произнес «шейх», но не потому, что забыл школьный курс географии, а наоборот, потому, что не понимал, зачем Чудо-юдо задает вопросы с общеизвестными ответами.
— Стало быть, можно считать, что мы сейчас на берегу Индийского океана находимся?
— В принципе можно… — пожал плечами Кубик.
— Ясно. Так вот, дорогие товарищи, — торжественно произнес Чудо-юдо. Перед вами наш с вами родной, отечественный, солдатский сапог. Кто его носил, мы не знаем, но скорее всего человек этот на нашем свете отсутствует. Может, убыл «двухсотым» в Союз, может, его косточки и сейчас в афганской земле тлеют. А сапог вот, по воле Божьей, попал сюда. Давайте предадим его Индийскому океану. Как символ. Ну, а что это будет символизировать, пусть каждый сам подумает и для себя лично решит. Вслух можно не высказываться и даже лучше вообще помолчать.
Чудо-юдо размахнулся и метнул сапог метров на двадцать, в голубые пологие волны.
Мы постояли минуту молча, уважая пожелание Сергей Сергеевича, поскольку, видимо, для него лично этот странный ритуал, действительно имел какой-то смысл. Символический или мистический, политический или экономический — неясно.
Не знаю, кто и что для себя решил. Сам я ничего не решил. Я никого в Афганистан не посылал, там, можно считать, не был и никакой своей личной ответственности за тамошние дела не ощущал. Мне не довелось голосовать за Брежнева, который туда войска ввел, возможно, зря и по-дурацки, ни за Горбачева, который их оттуда вывел, наверняка зря и по-дурацки. Я вообще старался поменьше к политике прикасаться. Она еще грязнее, чем этот сапог…
Мы возвращались от створа, когда запищал пейджерфон Кубика. Он отозвался по-арабски, сказал несколько отрывистых фраз, а затем обратился к отцу:
— Сергей Сергеевич, компьютерная связь заработала…
— Понятно… — кивнул генерал. — Вы, молодые, маленько погуляйте еще, а мы пойдем. Не прощаюсь.
Они заторопились наверх, а мы с Танечкой остались у моря.
Разговаривать мне с ней не хотелось. О чем, скажите на милость? Вспоминать, как она меня возила по Подмосковью, прикованного к тентовой дуге «уазика»? Или о том, как я ей по морде съездил, чтобы завладеть ее пистолетом? А может, припомнить ей Кота, Джека и Толяна?
— Что ты такой насупленный, Дима? — спросила моя нареченная. — Не иначе я тебе не по сердцу пришлась?
— Издеваешься? — проворчал я.
— Не совсем. — Танечка улыбнулась еще более ласково, чем за обедом. — Мы ведь и впрямь с тобой не чужие. Такие прогулочки вместе проводили — закачаешься. Говорят, совместно пережитое сближает. Или не так?
— Не знаю, — хмыкнул я возмущенно. — В «Бронированном трупе», по-моему, вы с мамочкой явно показали, что вам такой родственник не нужен.
— Да, может быть, но времена меняются. А кроме того, у нас ведь и более приятные моменты в жизни были…
— Это у Джека на лежке?
Она опять хитренько улыбнулась.
— Значит, я тебе все-таки небезразлична?
— У меня приказ: считать тебя своей женой. Буду выполнять, никуда не денусь.
— Значит, ты все это делаешь из чистой исполнительности?
— Я еще пока ничего не делаю. Просто хожу тут с тобой, поскольку Чудо-юдо приказал.
— Но делать-то будешь? — хихикнула Танечка.
— Это в смысле трахаться? Не знаю. С тобой, по-моему, у меня ничего не выйдет…
— А с этой, Хавроньей… или как ее там, у тебя бы вышло?
— Наверно, десять лет с лишним прожили…
— Ты ее сильно любишь? Только честно!
— Я просто люблю. Это качественный показатель, а не количественный. Нельзя любить сильнее или слабее. Или любишь, или не любишь — четко и ясно.
— Надо же, — ухмыльнулась Танечка, которая никогда не держалась так развязно, как сейчас. — А ты ей часто изменяешь?
— Случается, — честно сознался я, — но все равно люблю.
— Ты ей изменяешь — и любишь? Что-то не верится. Мне почему-то кажется, что ты, кроме себя самого, никого не любишь. Интересно, а вот если бы ты узнал, что она тебе изменяет, ты разлюбил бы ее?
— Не знаю. Смотря по какой причине изменяет.
— А ты по какой причине изменяешь?
— По разным, — проворчал я. — Иногда потому, что жалею какую-нибудь невезучую. Иногда — потому, что налетает такая, как ты, и показательное шоу устраивает. А иногда — оттого, что настроение хорошее и все в кайф идет.
— Понятно… — сказала Таня задумчиво. — Интересно, а что ты в ней больше любишь — душу или тело?
— Ну вы, гражданка Кармелюк, и вопросики закидываете! Я человека люблю, женского пола, под кодовым названием Хрюшка Чебакова. Есть ли вообще такой предмет, как душа, я не знаю. Чудо-юдо и сама Ленка предпочитают говорить: «доминантное „я“. А тело… У нее и тело вполне приятное, нежное, ласковое, доброе такое…
— Вообще-то эти эпитеты скорее к духовному содержанию относятся.
— То-то и оно, что насчет духа и тела граница точно не установлена.
— Не все с тобой согласятся, наверно. Но я — соглашусь, пожалуй.
— Покладистая вы, оказывается, дорогая супруга.
— Да, представь себе. Послушай… — Тут Танечка сделала паузу, которая растянулась на целую минуту.
— Что «послушай»? — поторопил я ее. — Не придумала, чего спросить?
— Нет, почему, придумала. Только вот не решаюсь сказать. Не знаю, как ты отреагируешь.
— Ну ты-то к любой реакции готова. Один раз удалось мне тебя подловить — на ферме у Толяна. И то собака погрызла. А ты меня всегда вырубала чисто. Охнуть не успевал.
— Да нет, я не думаю, что ты на меня с кулаками полезешь. А вот поверишь или нет, не знаю.
— Только, Танюша, — предупредил я, — если ты насчет любви с первого взгляда или там со второго, то лучше не надо. Не поверю, хотя моей персоне это, может быть, и очень лестно услышать. Ты вот говорила, что я только самого себя люблю, верно? Но, так может думать только тот, кто действительно только себя и любит. О других по себе судит.
— У-У-у! — протянула Таня. — Какое у нас самомнение! У тебя там нимб не сияет, святой ты наш, недомученик? Может быть, я тебе как раз, наоборот, не про любовь хотела сказать, а про то, что при первом удобном случае мозги из тебя вышибу?
— Не удивила. От тебя всего можно ждать…
Таня расхохоталась. Очень редко я слышал, чтоб она смеялась. Возможно, не слышал совсем. Нет, вроде бы слышал, но тот смех был почти истерический. А этот — нормальный, не вымученный.
— Дурак ты, Волчара, — произнесла она, и у меня сердце екнуло. — И я тоже дура. Взялась твою преданность проверять…
— Ты… Ты кто? — пробормотал я, уже зная ответ, но еще не позволяя себе в него поверить.
— Хрюшка я, точнее — Хавронья Премудрая в лягушачьей шкурке…
Нет, я еще не успел поверить в это до конца, когда сверху от вертолетной площадки послышался зычный голос Чудо-юды:
— Поднимайтесь наверх, голубки… Труба зовет!