Емельянов Андрей
Выход
Андрей Емельянов
ВЫХОД
Он сорвал звездочки с уцелевшего погона, кинул их на пол и каблуком втаптывал и втаптывал в грязь, до тех пор, пока не услышал звуки погони. Они уже рядом. Здесь, в подвале. Шарахнулся к стене, почти на ощупь нашел кирпич, выступавший из стены, и, обламывая ногти на разбитых руках, вытащил его из углубления в стене. Достал партбилет, обмотанный в грязную тряпицу, но положить его в тайник не успел, кирпич выпал из дрожащих пальцев и рухнул на пол подвала, эхо удара заметалось среди сырых и тесных стен. И тут же в его сторону побежали те, кто уже несколько часов преследовал его, отставая всего лишь на минуту. Теперь они были совсем рядом.
Он отбросил ненужный ППШ в сторону и неожиданно для себя заплакал. Размазывая грязные дорожки слез по щекам, он бежал по лабиринту подвала, все дальше и дальше в полную темноту. Прямо, потом налево и еще раз налево. Остановился, прислушался и ничего не услышал, ничего кроме своего сердца, которое гулко билось теплым комком в горле. Пытаясь унять свои слезы, он подумал о своем отце. Об отце, которого почти не помнил. Остались только смутные воспоминания. Он помнил совсем немного - терпкий запах отца, его колючую шинель и крошки махры в жестких усах. Hо и этого оказалось достаточно, чтобы унять слезы и хоть немного успокоиться. Он глубоко вздохнул и наощупь двинулся дальше, вглубь лабиринта подвала.
Там, в темноте, там совсем не страшно и не слышно ничего. И не видно ничего, да ничего и не хочется видеть. Только кожа, серая кожа рук начинает светиться таинственным светом, чуть-чуть, словно фитиль в закопченной керосиновой лампочке. И плотно задернуты шторы, тяжелые грязные шторы. Буквы на газетной бумаге разбегаются кто куда, пляшут и срываются из-под его стеклянных от холода кистей рук:
м.ы...н.е...р.а.б.ы...р.а.б.ы...н.е...м.ы...
Облачко пара, повторяя те же самые буквы, летит к потолку. В соседней комнате на столе лежит несколько кирпичиков черствого невкусного хлеба, пара кусков сахара. В соседней комнате, в груде штопанных цветастых одеял лежит мать и смотрит сквозь себя. Он встает, прокрадывается туда, скрипит половицами, хватается за стены, качается как пьяный, уставший взрослый человек. Он стоит в дверях, кивает головой на харчи, лежащие на столе, и неожиданно для себя цедит сквозь зубы:
- Я знаю, ты с этим... е...сь. Да? Да, мама?
- Что? - Она подскакивает, бледная и жалкая, кидается на него, бьет мокрой тряпкой наотмашь, - Что? Что ты сказал?
И по лицу... Потом по спине, потом снова по лицу...
Он падает, обхватывает голову руками и лежит неподвижно, только губы шевелятся:
- Е...сь, ты... ты... с ним...
Его мать издает резкий, всхлипывающий звук и убегает куда-то, а он хватает самый большой кусок сахара со стола, запихивает его в жадный рот, отчего его щеки раздуваются, становятся больше, и уходит к себе в комнату. Мокрый, растрепанный, он садится за стол и продолжает выводить пляшущие буквы на газетной бумаге:
м.ы...н.е...р.а.б.ы...
Глотает комки сладкой обиды, комки горькой правды. Смотрит на свои руки, на свои светящиеся руки.
Медленно выбирается из клетки воспоминаний и понимает, что подвал никуда не исчез. Вокруг все так же темно и тихо, только руки... только они... пепельная кожа, вся в разводах и пятнах.
Hаощупь продвигается дальше, поворачивает за угол, потом еще за один, и останавливается как вкопанный. Смотрит своими прищуренными глазами на подвальное окошко, перекрещенное прутьями, перемотанное ржавой паутиной-проволокой. Подкрадывается к нему, достает из голенища сапога погнутый штык и накидывается с еле слышным стоном на проволоку.