Из их хижины туман казался живым: передвигался, густел, соскальзывал, рассеивался. Он открывал виду невидимое, происходящее на воде и в воздухе, и — неожиданно — тепло, холод и влажность не просто ощущались кожей, но становились видимыми атмосферным явлением. Надии и Саиду казалось, что каким-то образом они жили одновременно и в океане и среди вершин холмов.
Надия спускалась вниз пешком на свою работу, сначал проходя через такие же, как у них, кварталы жилья без канализации и электричества, затем через кварталы с электричеством, а затем лишь кварталы с дорогами и водопроводом, где она могла сесть на автобус или поймать грузовик, едущий к ее месту работы — продовольственный кооператив, наскоро построенный в коммерческой зоне у городка Саусалито.
Марин был очень бедным городом, особенно по сравнению с пузырящимся изобилием Сан Франциско. Однако, в нем, несмотря ни на что, присутствовал дух волнообразных приливов оптимизма, скорее всего из-за того, что Марин не был таким неспокойным местом среди всех мест, откуда уехало большинство местных жителей, или из-за вида вокруг, его нахождения на краю континента с видом на самый широченный океан мира, или смеси живущих здесь людей, или из-за близости к пространству головокружительной технологии, растянутой по всему заливу словно согнутый большой палец руки, соединенный с указательным пальцем Марина в слегка деформированном жесте ОК.
* * *
Однажды ночью Надия принесла домой немного марихуаны, которую ей дала одна из коллег по работе. Она не знала, как к этому отнесется Саид, и эта мысль внезапно поразила ее, когда она возвращалась домой. В их родном городе они курили траву вместе и наслаждались этим, но прошел целый год с тех пор, и Саид изменился, и, скорее всего, изменилась и она, и расстояние, открывшееся между ними, было таковым, что нечто обыденное между ними больше не оставалось обыденным.
Саид стал более меланхоличным, чем раньше, что было объяснимо, более тихим и религиозным. Она иногда ощущала, как его молитвы каким-то образом были направлены и в ее сторону, и подозревала, что в них присутствовал элемент неодобрения, хотя не могла объяснить, почему она так себя ощущала, потому что он никогда не настаивал на ее молитвах и никогда не осуждал ее за нежелание молиться. Только его увлеченность религией все больше росла, а увлеченность ею, казалось, все уменьшалась.
Она решила скрутить сигарету на улице и выкурить ее одной без Саида, не сказав ему, и она удивилась такому решению, и задумалась, почему она решила поставить барьер между ней и ним. Ей трудно было понять, с чьей, в основном, стороны росла дистанция между ними, но она знала, что в ней еще хранилась нежность к нему; и она принесла траву домой, и, когда она села рядом с ним на автомобильное сиденье, выменянное бартером и служившее им софой, она поняла из своей нервозности: как он отреагирует в этот самый момент на ее траву было необычайно важно для нее.
Ее нога и рука коснулись ноги и руки Саида, и тепло его тела прошло сквозь материю одежды, и он выглядел вымотанным. Он смог выжать из себя усталую обнадеживающую улыбку, и, когда она раскрыла свой кулак таким же жестом, как она сделала совсем не так давно до этого на крыше ее квартиры, он увидел траву; он засмеялся почти беззвучно легким смешком, и он сказал растягивающе, медленным выдохом марихуанного дымка: «Фантастика».
Саид скрутил сигарету для них, а Надия еле сдержала себя от радости и желания обнять его. Он зажег, и они выкурили ее, обжигая свои легкие; первой мыслью у нее было то, что эта трава была гораздо крепче их домашнего хаша, и ее развезло, и ей понравилось, как она не могла вымолвить и слова.
Какое-то время они просидели молча; температура снаружи начала падать. Саид принес одеяло, и они закутались в него. А потом, не глядя друг на друга, они начали смеяться, и Надия смеялась до самых слез.
* * *
В Марине почти не было индейцев, которые умерли или были истреблены давно, и можно было видеть их очень редко — на импровизированных торговых постах — но, возможно, и чаще, когда они одевались и вели себя точно так же, как все остальные. На торговых постах они продавали прекрасные украшения из серебра и одежду из мягкой кожи и яркую цветную материю, а их старейшины, казалось, обладали безграничным терпением и точно таким же печальным видом. Истории рассказывались в тех местах, куда приходили послушать их люди со всех краев, и истории индейцев звучали уместно для времен миграции и придавали силы слушающим.
Все же было бы неправдой утверждать, что там почти не было коренного населения, ведь быть коренным — относительная вещь, и многие другие относят себя к коренному населению в этой стране, что означает: они или их родители, или их деды и бабушки, или деды и бабушки их дедов и бабушек родились на куске земли, протянувшемся от средне-северно-тихоокеанской части до средне-северно-атлантической, и что их проживанию здесь не способствовали никакие физические миграции за всю их жизнь. Саиду казалось, что люди, которые больше всего отстаивали эту точку зрения — право считаться коренным населением взятое силой — не были в почете у бледнокожих людей, похожих на выходцев из Британии, поскольку большинство этих людей явно были озабочены происходившим сейчас на их родине, причем за такое короткое время, и многих злило это происходящее.
Третий слой коренности состоял из тех, кто отсчитывали свое происхождение — иногда мельчайшей крупицей в их генах — от людей, привезенных рабами из Африки на этот континент несколько столетий тому назад. Тот слой не был настолько велик по сравнению с остальными, и все же он был очень значим для общества, изменившегося под его влиянием, и невыразимое словами насилие было вызвано им, и — все же — тот слой выжил, стал плодородным, пласт почвы, давший возможность вызревать будущим перенесенным сюда пластам земли, и к ним стало притягивать Саида после того, как однажды в пятницу он решил пойти в молитвенный дом, где пастором был один человек, выходец и приверженец традиций третьего слоя, и Саид обнаружил после нескольких недель проживания в Марине, что слова этого человека полны душеспасительной мудрости.
Пастор был вдовцом, а его умершая жена родилась в той же самой стране, что и Саид, и выходило так, что пастор немного знал язык Саида, и его подход к религии частично был знаком Саиду, хотя, в то же самое время, и довольно непривычный. Пастор не только проповедовал. В основном он занимался тем, что кормил, давал убежище своей пастве и учил их английскому языку. У него была небольшая, но эффективная, организация добровольцев, молодых людей цвета кожи Сида и темнее, и к которой вскоре присоединился и Саид, и среди тех молодых мужчин и женщин, с кем трудился Саид, была одна особенная женщина — дочь пастора — с кудрявыми волосами, затянутыми высоко вверх куском материи, та женщина, та особенная женщина, с которой Саид избегал говорить, потому что каждый раз, когда он смотрел на нее, у него схватывалось дыхание, и он виновно вспоминал Надию и думал, что лучше не пытаться ничего делать.
* * *
Присутствие другой женщины дошло до Надии не отстраненностью Саида, как могло бы ожидаться — наоборот. Саид выглядел более счастливым и готов был выкурить в конце дня с Надией сигарету, или, по крайней мере, разделить с ней пару дымков, привыкнув к силе местной травы; и они начали разговаривать друг с другом о ни о чем, о путешествиях и звездах, об облаках и музыке, услышанной ими из других хижин. Она ощутила, как возвращалась какая-то часть Саида.