— Ты пойдешь один, только с псом в спутниках? Тебя же убьют!
По телу Джуна пробежал холодок. Еще вчера он счел бы ее тревоги оправданными, но это было давно. Сегодня ее слова показывали лишь недоверие к Шанадару, взрослому мужчине, и это его потрясло.
Как она могла доверять мне здоровье племени, если считает меня таким никчемным?
Он ничего из этого не сказал, позволив ее гневу раствориться в тишине. Когда он наконец ответил, голос его был спокоен, что удивило его самого.
— Я должен идти, мать. Я обещал. Все просто.
Ее лицо побагровело, плечи так напряглись, что коснулись ушей. От раздражения голос ее взвился до писка.
— Кто эти самки, которых я никогда не встречала и которые теперь решают за тебя такие важные вещи?
Она стиснула зубы, не заботясь о его ответе, и заколотила кулаками по вискам.
— Ты слышишь, как нелепо ты звучишь, Джун?
Он схватил ее за руки — достаточно крепко, чтобы оставить синяк, и достаточно твердо, чтобы она перестала биться головой.
— Мое имя не Джун, мать. Я — Шанадар.
Сумеречный свет озарил внутренность пещеры. Шанадар выкарабкался из липкой трясины забвения. Подарок Ксосы, кость, был зажат в его руке, уверяя, что все осталось так же, как и до того, как он уснул.
Затем он напрягся, весь обратившись в слух, и обвел взглядом тусклую пещеру. Флейта должна быть в моей наплечной сумке. Почему она у меня в руке?
Решимость, которую Шанадар ощутил ранее — та, что началась с отпора матери и закончилась провозглашением его истинного имени, — все еще вибрировала в его теле, а пережитая драма стучала в черепе, как зубная боль. Что было дальше, он не помнил.
Из сумрачной дымки пещеры возникла мать. Ее глаза были мягкими и заботливыми, как у целительницы над больным. Она протерла его лицо прохладной шкурой.
— Ты удивляешься, почему бедренная кость пещерного медведя у тебя в руке. Ты раз проснулся, нащупал ее в сумке и снова отключился прямо на ней. — Она смочила шкуру в тыкве с ручьевой водой, отжала ее и протерла ему шею и грудь. — Старейший зовет ее флейтой. Сказал, что в его прежнем клане на такой же издавали птичьи трели, дуя в концы.
Прохладная вода взбодрила Шанадара.
— Ксоса зовет ее голос музыкой.
— Музыкой. Да. Он тоже употребил это слово. Я никогда его раньше не слышала.
Она откинулась на пятки и посмотрела из пещеры. Плечи ее поникли. Она смирилась, но с чем?
— Что не так, мать? — спросил Шанадар.
— Старейший... он хочет знать, почему у тебя эта флейта.
Шанадар задумался.
— Главным образом, чтобы звать Ксосу. Но еще чтобы давать голос моим чувствам. Ксоса придает чувствам большое значение.
— Чувствам. Старейший тоже о них упоминал.
Она ссутулилась, усмехаясь своим мыслям.
— Он пытался вытащить флейту из твоих рук, пока ты спал, но из туннелей на него кто-то зарычал. Звук был как у пса из Стаи Канис. Старейший отдернул руку.
Пес в туннелях?
Он замолчал, пытаясь вспомнить слово, которое употребила Ксоса. Потребовалось долгое, тихое мгновение, пока он, вглядываясь в пустоту, не нашел его в уголке своей памяти.
— Это был один из Духов, — сказал он, хотя понятия не имел, правда ли это. — Старейший не имеет права на эту костяную флейту. Скоро Духи не просто зарычат, если он ее не оставит.
Я даже не знаю, что такое Духи, но этот пес, похоже, твердо намерен защищать меня и костяную флейту.
Мать теребила руки и не смотрела на него.
— Старейший попросил ее... в дар.
Шанадар сжал флейту крепче.
— Я не могу дарить то, что мне не принадлежит. Пусть Старейший просит Ксосу.
— Но, Джун...
— Шанадар...
— Шанадар... — прошептала она имя, с придыханием, почти благоговейно. — Старейшина говорит, если мы скажем клану, что Примитив из твоего сна дала тебе новое имя, они тебя отвергнут...
— Они и так уже отвергли меня, мать. — Голос его был равнодушным; хмурые взгляды и насмешки, что ранили его прежде, теперь не имели значения. — Когда-то мне было не все равно, но больше нет. И тебе не должно быть.
Она долго выдохнула, поджав губы. Посмотрела на выход из пещеры, потом на сына. Ему следовало бы обеспокоиться ее смятением, но вместо этого он чувствовал лишь пустоту.
Наконец она улыбнулась, словно смирилась с его решением.
— Отец моего отца посылал вести с помощью костяной флейты, похожей на эту. Он закрывал отверстия, странно складывал губы и дул в конец. Иногда получалось похоже на птичью песнь, или на трубный глас Мамонта, или еще на что-то.
Мать замолчала, постукивая пальцами, и ускользнула.