Мэрфи настолько быстр и порывист, что умудряется пользоваться стенографией даже в устной речи. Он тараторит причудливой скороговоркой, словно ему некогда вставлять в свои высказывания все необходимые артикли и местоимения. Это сводит с ума его секретарш и помощников. Впрочем, не только это. Мэрфи даже зимой настежь распахивает окна, ибо ненавидит спертый воздух. Когда я вошел в его лабораторию в бостонском роддоме, то увидел, что помещение до потолка завалено яблоками. Они были везде – в холодильниках, на полках с реактивами, на столах, даже на бумагах в качестве грузиков. Две ассистентки в белых халатах поверх толстенных свитеров сидели на табуретах и жевали яблоки.
– Жена, – пояснил Мэрфи, пожимая мне руку. – Специализируется. Хочешь яблочко? Сегодня «белый налив» и «кортленд».
– Нет, спасибо.
Мэрфи молниеносно вытер о рукав очередное яблоко и впился в него зубами.
– Вкусно, – промычал он. – Честно.
– Я тороплюсь, – сообщил я ему.
– Как всегда, – прохрумкал Мэрфи. – Господи, вечно ты как угорелый. Когда я последний раз видел тебя и Джудит? Несколько месяцев назад. Чем ты только занимаешься? Терри играет в защите за Белмонт первого ноября. – Он схватил со стола фотографию парня в футбольной экипировке и сунул её мне под нос. Терри рычал прямо в объектив и казался уменьшенной копией Мэрфи. Такой же низкорослый и такой же крутой.
– Скоро повидаемся, – заверил я его. – И обсудим наших домочадцев.
– Хмм… – промычал Мэрфи, с дивной быстротой уплетая яблоко. – Давай. Как насчет партии в бридж? Мы с женой в прошлые выходные продулись до тла. Нет, в позапрошлые. Играли с…
– Мэрф, у меня неприятности.
– Вероятно, язва, – сказал он, хватая со стола ещё одно яблоко. – Ты у нас нервный и все время куда-то бежишь.
– Вообще-то дело по твоей части.
Мэрфи усмехнулся. Ему вдруг стало любопытно.
– Стероиды? Готов спорить, что ты – единственный трупорез в мире, которого интересуют стероиды. – Он уселся и взгромоздил ноги на стол. – Я готов, выкладывай.
Мэрфи изучал процесс образования стероидов в организме беременных женщин и в зародышах. Он разместил свою лабораторию в роддоме по вполне понятной, хотя и весьма зловещей причине – чтобы быть поближе к источнику изучаемого материала, роженицам и мертворожденным детям. Иногда ему удавалось разжиться плацентой или плодом, хотя эти объекты исследования были в большом дефиците.
– Можно ли провести гормональный тест на беременность во время вскрытия? – спросил я его.
Мэрфи быстро и судорожно потирал руки.
– Черт возьми. Наверное. Но кому это нужно?
– Мне.
– То есть, ты провел вскрытие, но не знаешь, была ли покойная беременна?
– Да, сложный случай.
– Специального анализа не существует, но что-то, наверное, сделать можно. Сколько месяцев?
– По-моему, четыре.
– Четыре? И ты не можешь определить по виду матки?
– Мэрф…
– Ладно, ладно. При таком сроке это сделать можно. В суд не пойду и показаний давать не буду, но помочь постараюсь. Что у тебя?
Я недоуменно покачал головой.
– Моча или кровь?
– А! Кровь, – я извлек из кармана пробирку с кровью, собранной на вскрытии. С разрешения Уэстона, разумеется. Он сказал, что ему безразлично, возьму я кровь или нет.
Мэрфи поднял пробирку и посмотрел её на просвет, потом щелкнул по стеклу ногтем.
– Мне нужно два кубика, – сказал он. – А тут больше. Вполне достаточно.
– Когда будет результат?
– Через два дня. На анализ уходит сорок восемь часов. Это кровь из трупа?
– Да. Я боюсь, что гормоны разложились…
– Как же мало мы усваиваем, – со вздохом перебил меня Мэрфи. – Разлагается только белок, а стероиды – не белки, правильно? Дело в том, что обычный тест на беременность – это определение количества хорионического гонадотрофина в моче. Но у нас в лаборатории можно измерить и прогестерон, и любое другое гидроксиллированное вещество разряда одиннадцать-бета. При беременности уровень прогестерона возрастает в десять раз, эстирола – в тысячу раз. Такой скачок заметить нетрудно. – Он взглянул на ассистенток. – Даже в этой лаборатории.
Одна из ассистенток с вызовом посмотрела на Мэрфи.
– Я все делала, как надо, – заявила она, – пока не отморозила пальцы.
– Отговорки, – Мэрфи усмехнулся и снова поднял пробирку с кровью. – Ничего сложного. Поставим её в старую центрифугу, и все дела. Сделаем на всякий случай два анализа. Чья она?
– Что?
Он раздраженно потряс пробиркой у меня перед носом.
– Чья это кровь – Да так, – уклончиво ответил я. – Одной покойницы.
– Четырехмесячная беременность, и ты не уверен? Джонни, не темни со старым другом и партнером по бриджу.
– Я тебе потом скажу. Так будет лучше.
– Ладно, ладно, я не из любопытных. Делай, как знаешь. Только потом скажи, хорошо?
– Обещаю.
– От обещаний патологоанатома, – изрек он, вставая, – веет вечностью.
7
Когда кто-то удосужился пересчитать человеческие недуги, оказалось, что их двадцать пять тысяч. Примерно пять тысяч поддаются излечению. Хвороб хватает с избытком, и тем не менее заветная мечта каждого молодого врача – открыть новую, прежде неведомую болезнь, ибо это – самый легкий и верный путь к профессиональному успеху и славе. Человек практического склада понимает, что обнаружить новую болезнь гораздо выгоднее, чем найти средство от какой-нибудь давно известной. Методику лечения годами будут испытывать, обсуждать, подвергать сомнению, но если вы откроете новый недуг, мгновенное признание коллег вам обеспечено.
Льюис Карр сорвал банк, ещё когда был стажером: он нашел-таки новую болячку, причем довольно редкую, и назвал её наследственной дисгаммаглобулинемией бетаглобулиновой фракции. Карр обнаружил её у четверых членов одного семейства, но это не так уж и важно – важно то, что Льюис открыл болезнь, описал её и опубликовал итоги своих исследований в «Медицинском журнале Новой Англии».
Спустя пять лет он стал профессором-консультантом в Мемориалке. Никто и не сомневался, что Льюис займет эту должность: ему надо было лишь дождаться, когда кто-нибудь из сотрудников выйдет на пенсию, и в больнице откроется вакансия.
Кабинет Карра в Мемориалке больше подошел бы молодому одаренному интерну. Он был завален научными журналами, книгами и отчетами об исследованиях. А ещё он был старый и грязный и располагался в дальнем конце корпуса Кальдера, рядом с урологической лабораторией. И в нем, на груде хлама, восседала прелестная соблазнительная секретарша, имевшая деловой и совершенно неприступный вид. Бесполезная красота на фоне сугубо функционального уродства.
– Доктор Карр на обходе, – сухо сообщила мне секретарша. – Он просил вас подождать.
Я вошел в кабинет и сел, сбросив со стула кипу старых номеров «Американского журнала экспериментальной биологии». Через несколько минут появился профессор Карр. На нем был белый лабораторный халат, разумеется, расстегнутый (профессор-консультант никогда не застегивает лабораторный халат), на шее болтался стетоскоп. Воротник сорочки был изрядно потерт (профессор-консультант не так уж много зарабатывает), но черные туфли сверкали (профессор-консультант знает, что действительно важно, а что – нет). По своему обыкновению, Карр держался холодно, сдержанно и настороженно.
Злые языки утверждали, что Карр не просто осторожен, а бесстыдно подлизывается к начальству. Многие завидовали его быстрому успеху и уверенности в себе. У Карра было круглое детское личико с гладкими румяными щеками, на котором то и дело появлялась заразительная мальчишеская улыбка, очень помогавшая ему при общении с пациентами. Ею-то он меня и одарил.