На моем столе лежало только что рожденное стихотворение. Я стоял над ним, как гладиатор, одержавший невероятно трудную победу. Стоял и перечитывал десятки раз, до головокружения.
Я волновался. Во мне трепетало то удивительное, ни с чем не сравнимое чувство, хорошо знакомое только людям, ощутившим, хотя бы однажды, вкус творчества. Я понимал, что создал не шедевр, не образец поэзии. Но это была моя плоть, мое дитя, не похожее ни на какое другое…
АДА НИКУЛИНА.
Накануне мы договорились по телефону, что после утреннего обхода в субботу за мной приедет мама. Лечащий врач согласовала этот вопрос с главным, и я, как говорят, «навострила лыжи». Очень хотелось побыть дома именно семнадцатого. Это наше число, мой с Сашей день, семейный праздник. Мы отмечаем его ежегодно.
Но вечером в вестибюле повесили объявление: в городе эпидемия гриппа, в больнице объявляется карантин, все свидания прекращаются.
Я заволновалась: неужели не отпустят? Ночь спала тревожно, несколько раз ходила к постовой сестре за таблетками — ныло сердце. На уровне окна моей палаты горел уличный фонарь, похожий на голову очковой змеи. Вокруг фонаря, как ночные мотыльки, вились снежные хлопья. Я смотрела на них до помутнения в глазах, вроде засыпала или проваливалась куда-то, а потом в испуге схватывалась. Вокруг фонаря по-прежнему вились белые бабочки.
Под утро я крепко уснула и пробудилась от звона оконного стекла: показалось, будто кто-то единым махом высадил раму. Проснулись и две мои соседки по палате.
«Видимо, ребятишки балуют по пути в школу», — сказала одна соседка.
«Надо же рядом с больницей построить школу. Никакого покоя нет», — сонно возмутилась вторая.
А я почему-то улыбнулась в полутьме комнаты, почувствовав, что никакие это не ребятишки. Это Саша. В вестибюль его, конечно, не пустили — карантин, и он решил вызвать меня таким мальчишеским способом.
Я быстро накинула халат, влезла на высокий подоконник, открыла форточку. На дворе почти рассвело, «о еще горел фонарь. Под ним стоял мой муж и, задрав голову, озорно улыбался.
„Ты что, с ума сошел? — грозно сказала я. — А если бы стекло разбил? Представляешь?“
„Не-е-е, я ж старый артиллерист: метил в переплет. Точное попадание… Как спала? Как себя чувствуешь?“ — Он был в очень хорошем настроении.
Я соврала, что спала хорошо и чувствую себя отлично, спросила о сыне.
„Вадька молодец“, — ответил Саша. — Ниже четверок не носит… Мама приедет за тобой к одиннадцати, на это время заказали такси. Будь готова… Я постараюсь сегодня пораньше. После смены забегу в кондитерский, куплю торт и шампанское, а вы уж там сообразите насчет пирожков с капустой…»
Саша стоял по колено в снегу, ободряюще кивал мне и улыбался.
«Шагай! — строго приказала я. — Ты ж в ботиночках. Только еще не хватало тебе простудиться и схватить воспаление легких. До вечера!» — Я захлопнула форточку, спрыгнула с подоконника, отступила в сумрак палаты, но продолжала наблюдать за Сашей. Мне почему-то не хотелось, чтобы он уходил.
Саша выбрался по своим старым следам на дорогу, пальцем вычерпал из ботинок снег, поднял ворот полушубка и зашагал на шахту. Я посмотрела на часы: до начала смены оставалось двадцать пять минут…
МАРИЯ ВЕНИАМИНОВНА ЦЫГАНОВА.
Из больницы мы приехали на такси. Ночью выпал большой снег, проезды еще не расчистили, и машина остановилась далеко от дома.
«Дальше придется на „одиннадцатом номере“, — сказал таксист. — Горкомхоз не торопится. Критикуют их в газете через День и каждый день, а им это до фонаря…»
«Ничего, — сказала Ада. — Может, и болеем оттого, что редко пользуемся „одиннадцатым номером“. В старые времена богомольцы ходили из Соловецкого монастыря в Киево-Печорскую лавру. Потому и не знали никаких стенокардий…»
Я поддакнула:
«Что там Соловки? Из Сибири ходили в Киев. За десять тысяч верст…»
Мы расплатились с таксистом, пошли по узенькой тропке к дому: я впереди, дочь — следом. У подъезда Ада остановилась, глубоко вздохнула, тяжело перевела дыхание, призналась: «Волнуюсь, будто целый год дома не была».