Осмотрев треугольник с адресом, нацарапанным простым карандашом, мать осветилась как-то изнутри, так что ямки заиграли на впалых щеках, и протянула его мне. Я бросил доедать обед, мельком взглянул на письмо и не поверил:
— Ма, а почерк-то не его.
— Ой! — вскрикнула она, темнея лицом. По малограмотности не разобрала, конечно, чужого почерка, обрадовалась — и вдруг такое. — Может, поранили и написать не может?
Я развернул треугольник и принялся читать бледное карандашное письмо со всеми его ошибками.
«Здравствуй незнакомая Марья Григорьевна, пишет вам тоже незнакомый товарищ вашего мужа Демида Матвеича.
А пишу я вам и собщаю, что ваш муж Кузнецов Демид Матвеич убит осколком минным в голову, погиб на моих глазах…»
— Ох, — проговорила мать, безвольно опускаясь на скамейку.
— Может, ранен только, а тому показалось, что убит, — ободрил я мать, хотя мысленно поверил неизвестному мне человеку. — Похоронки-то нету пока, может, и неправда.
Тут отворилась в избу дверь и вошла бабушка Дуня.
— Звонок ударил, — обратилась ко мне, — на покос пошли.
— Ну, ладно, мне пора, — подхватил я кепку и, взглянув на мать, сутуло привалившуюся к столу, попытался ее успокоить:
— Ты, ма, не плачь… может, ошибка это…
31 июля. Пришла похоронка, извещение из райвоенкомата: «Кузнецов Демид Матвеевич… погиб смертью храбрых…» Где-то в Ульяновском районе, за Белевом и Козельском. Стало быть, правду сообщал нам в том треугольничке его товарищ: получил наш отчим противотанковое ружье и в первых же боях погиб. Вот тебе и «белобилетник», непригодный к военной службе. И молитва «Живые помощи» не помогла. Дедушка Матвей расстроился — не читал он, дескать, молитву.
Странно как-то об этом подумать: жил человек — и не стало. Когда умирают старые, вроде смиряешься. А тут молодые. Ну, сколько моему отчиму? Тридцать четыре… Для меня и для Шурки он отчим, а для Мишки с Клавкой отец. Как бы ни относился он ко мне, пусть и немилосердно иной раз, а все равно его жаль. Я припомнил, как обижался на него, и вдруг почувствовал себя виноватым. Останься он живой, приди ОТТУДА — простил бы ему все, покаялся.
Теперь, выходит, за хозяина я в доме остался.
29 августа. Все лето работал в колхозе. Пахал и боронил, лошадей стерег, сено возил с покоса и копны хлеба к молотильной риге, делал все, куда меня посылал, что доверял, по моему умению и неумению, бригадир. Руки мои стали тверже, кожа на ладонях одубела.
В колхозе работа шла чуть не круглые сутки. Днем косили, вязали, возили снопы к ригам, а по ночам молотили, доставляли хлеб на станцию, в Заготзерно. Даже десятилетним находилась работа: то колосья собирали в поле, то взрослым помогали, насколько было сил. Спать приходилось по три, по четыре часа. И только если дождь пойдет, побольше отдохнешь. Да и в дождь-то находилась работа. Кто зерно сортирует в риге, кто на мельницу отправится (дали уже авансом понемногу хлеба). А чуть только дождь перестанет — идут копать кок-сагыз. Выращивать у нас его начали незадолго перед войной. Летом ребята собирали пух на семена, как с одуванчика, — по целым дням нагнувшись, так что к вечеру спина онемеет. А сейчас копаем корни. Он и правда похож на одуванчик, да только это растение особое, важное сейчас для обороны. Из корней его делают каучук, резину, а резина, известно, куда теперь идет, — все больше для автомашин. Так что не только хлеб или другие продукты дает наш колхоз, но и автомобилям «обувку».
9 сентября. В полдень, когда почтальонка разносила по деревне письма и газеты, дедушка Матвей садился перед своим окном на скамейку и начинал читать районную газету «Голос колхозника», которую прозвали у нас — «Голосок». На этом небольшом, напечатанном листе помещались сводки Информбюро про то, как на фронтах шли ожесточенные бои, как фашисты расстреливали, издевались над нашими, разрушали города, поселки и деревни. Прочитав это в первую очередь, дедушка Матвей принимался за районные новости, посмеивался или прицокивал языком, когда кого-нибудь «протаскивали» за неуправу с колхозными делами, за рвачество или хищение общественного добра.
— Лихо протянули, це-це-це! — восклицал он, поматывая головой.
Радио в нашем колхозе не было, все новости с фронта и тыла мы узнавали из газет. Обступив чтеца, люди слушали, вздыхали и сочувствовали, одобряли или поругивали. Даже Игнат Богоявленский, совершенно не умевший читать, и тот брал в руки районку и, перевернув ее вверх тормашками, вещал как громкоговоритель, так что и у нас, через речку, от избы Богоявленских все было слышно.