— Как бы счас с огурчиком-то солененьким, — вздохнула бабушка Катя. — А то ить и соли-то теперь не стало, посолить нечем.
А я и не заметил, что щи недосоленные — очень уж вкусными показались они мне, сдобренные свининой (как и все деревенские, Василь Павлыч догадался зарезать обоих поросят — как бы немцы не забрали). Заморил червячка, показывая, что наелся досыта. А все-таки хуже нет сидеть за чужим столом и думать, что на тебя посматривают, как на голодного. Может, и попросту кормят тебя хозяева, а все равно краснеешь: чужое ешь-то, не свое!..
29 декабря. Так и началась наша новая жизнь в деревне. Мы жили среди своих, а в душе все-таки мучились, стыдились своей бедности. Оказывается, когда нет у тебя ничего за душой, кроме «спасибо», то нерадостно становится и среди своих. Ну как это, к примеру, доедать чужой хлеб с картошкой, если и хозяевам вот-вот не хватит. Тем более что тетя Маша коровы своей не имела, и жила она хуже всех деревенских. Это просто добрая она, а другая, может, не приняла бы нас. И потому наша мать ходила как виноватая, все недоедала, а если и приносили нам соседи хлеба отрезок, кружку молока или чашку капусты, то не знала, как их благодарить.
Родни у нас было вроде немало — в четырех домах. По матери — это Гавриловы и Чумаковы, по отцу моему покойному — Барановы, по отчиму — Кузнецовы. Самой близкой родней для меня была бабушка Улита, мать моего отца. Приехав из Москвы с двумя внуками, она сама сидела на чужом хлебе у Барановых. Правда, Барановы ей не чужие: хозяин Иван Васильевич доводится братом ее мужа, моего деда, погибшего в первую мировую войну. К тому же когда-то они жили одним домом. Но и к Барановым тоже приехали маленькие внуки, и жить в одной избе с такой ребятней — какого тут ждать добра?
Сначала я заходил к Барановым, и бабушка Улита тайком от хозяйки дома совала мне в пазуху лепешку или хлеба кусок. Я неловко запахивался, стараясь подальше упрятать гостинец, и выходил из избы, как бы ожидая удара в спину: вдруг увидит сама хозяйка. Попав к ним однажды под обед, я невольно позавидовал. Барановы были хозяева строгие, расчетливые и жили с припасом. Щи мясные, картошка со сметаной, каждому по кружке молока да хлеба по увесистому куску.
— Ты в еде-то не стесняйся, еда — не грех, — советовала мне бабушка Улита.
У меня и было такое желание — наесться хоть раз досыта. Но, заметив, как бабушка Улита сама робко прикасается к еде, я вспомнил потайные ее гостинцы, и у меня пропал весь аппетит. С того разу я уж старался не попадать под чужой обед.
Год 1942-й
1 января. «Пожар, гори-им!» — закричала тетя Маша не своим голосом.
Мы вскочили, перепуганные криком, огнем и дымом: солома под нами горит, потолок полыхает, тетя Маша с матерью бегают по избе, не знают, за что ухватиться. Митька, Нюшка и Шурка, спавшие на печке, кубарем оттуда слетели, так и выскочили раздетыми в сенцы. (Как нарочно, и отчима не было — уехал в Огаревку за остатками наших вещей.) Не знаю, что надоумило меня в эту минуту — наверно, помогли газеты и книжки, которых я в Огаревке начитался: как от бомбежки спасаться, как тушить немецкие фугаски и всякие пожары. Схватил я одеяло, дерюжку — накрыл ими огонь, и заглохло пламя внизу. А потом и с потолка давай сбивать, тоже затушил. Валом хлынул дым в распахнутые настежь двери на улицу, мало-помалу очухались все, откашлялись. Только тетя Маша стонала, причитая:
— Ох, матушки, што ж я натворила! Чуть не сгорели, чуть не сгорели! Ох, руку-то сожгла!
— Будешь знать! — укорял ее Митька. — Говорил тебе про бензин, говорил, опасайся.
И правильно поругивал он мать: чего было проще — посветить бы издали, да заливай себе подальше от огня. Спохватилась тетя Маша, давай тереть сырую картошку да к руке прикладывать. Потом к соседям побежала за маслом коровьим — больное место помазать…
Так и сидели мы в потемках в простуженной, пропахшей дымом избе. На рассвете только решилась моя мать затопить печку, не зажигая лампы. А тетя Маша все охала да стонала, побалтывая обожженной рукой.
— Стал быть, весь год будет у нас такой тяжелый, — обреченно заметила она.
— А кто виноват, кто? — атаковал ее Митька.
— Дак я сольцы в него посыпала, думала…
— Делать надо как положено, а ты все думаешь.
Какой тут новогодний день, какая тут елка! Да и без этого случая не думали мы справлять Новый год. Муки у тети Маши осталось на одни хлебушки, и Митька все собирался на мельницу в Чадаево, да что-то неисправно там после немцев.