Демиургу не нужно следственных действий.Всемогущ и всеведущ, аж через край,Без суда он предписывает: путешествуй,возрастай и царствуй, люби, помирай.
Но баратынской пинии никуда не едется.Ночь в тоскане, беззвучная, высока.Не проси ни воды у большой медведицы.ни музыки у сурка.
«Мудрый не видит разницы между флагманом и лагманом…»
Мудрый не видит разницы между флагманом и лагманом,сфинксом и сфинктером, тумаком и персидским туманом,случкой и случаем, тучным овном и оловянной тучей,между амбарной мышью и ейной родственницей летучей.
Мудрый – ценитель праха, спокойный поклонник звонкоймузыки сфер, исполняемой бабушкой, бабочкой и бабёнкой,он живет в языке, словно книжный червь в ковре-самолетеГинденбурга, не ведает голода и искушений плоти,
и покуда мы копошимся с кронциркулем и рейсшиной,презирает наш полунищий мир с его суетой мышиной,и в урочный час раскаленным воздушным змеемнад землей пожилой парит, где мы ни жить, ни петь не умеем.
«В годы нежданной свободы гранит превращался в прах и перья…»
В годы нежданной свободы гранит превращался в прах и перья,Троицкий собор голубел вдалеке. Надувая щеки, щурясь хитро,безработные оркестранты отпевали империюдуховою музыкой у вестибюлей питерского метро
и струилась дивная, кипятком из вокзального краника,из луженого, то есть, титана, с грозовым небосводом наедине,поблескивала латунью, словно дверные ручки кают «Титаника»,еще не потускневшие на океанском дне,
проплывал иностранец Бродский по Фонтанке на кашляющем катерепод «Амурские волны», веселый, грузный, живой,торговали петрушкой и луком пожилые чужие матери,с опаской поглядывая на тучи над головой,
которым с нами, по совести, мало чем есть делиться,кроме потопов и молний. И по Литейному мосту, Господь прости,грохотали отряды нарядной конной милиции,будто безусые медные всадники во плоти.
«что нам ветер-дурак над осенним жнивьем…»
что нам ветер-дурак над осенним жнивьемчто нам звездный глухой водоемгорожанам-элоям зачем мы живеми хмелеем – затем и живем
чтоб хозяин к утру, хлебосол-богатей(помнишь: «Отче наш иже еси»?),отправлял по домам подгулявших гостейв темно-синих подземных такси
«ночь надвигается и вот неотвратимый небосвод…»
ночь надвигается и вот неотвратимый небосводсияет высясь царским троном где ты как платяная вошьв волокнах вечности живешь под мелкоскопом электронным,и некто бледно-голубой хотя и реет над тобойно не прощает а смеется смотри какое существокакие жвалы у него у толстобрюхого уродца
ты кто сердца глаголом жег нет унижения дружокв небесном супчике бесплатном не плачь сизиф не пей стремясьпонять таинственную связь между простым и невозвратнымона пылала и сплыла ночной голубкою былаи ликовала как живая воруя крошки со столабокал военного стекла волной байкальской наливая
«Поиграем-ка в прятки, но не подглядывай, не говори…»
Поиграем-ка в прятки, но не подглядывай, не говори,что не найдем друг друга, и праха с пылью не путай.Нехорошо, что со временем детские пустыризарастают полынью, а чаще – плакучей цикутой.
Оговорился – не пустыри, проходные дворы,по которым мы, грешные, парадиз утраченный ищем,подбирая с помоек святые, можно сказать, дары.Мусорный ветер над прежним городом, будущим городищем,
вызывает в прорехах пространства истошный свистодичавшей эоловой арфы. Зябко и сладко.Вся цена меланхолии поздней – засохший лавровый лист.Дореформенный гривенник, нынешняя десятка.
«Пережив свои желания, разлюбив свои мечты…»
Пережив свои желания, разлюбив свои мечты,перестал искать по пьяни я гений чистой красоты,позабыл свиданья с музою и во сне, и наяву,вычислитель молча юзаю, в честной лодочке плыву,
но, душевным кататоником став, имею бледный вид.Мне бы дёрнуть водки с тоником, да головушка болитиль с утра откушать кофию, да сердечко не берет —вот такая философия, огурец ей в алый рот.
Если смерть не отнимала бы право на любовь и речь,эту горечь типа жалобы, лучше было б приберечь,отложить на крайний случай, но где же, спрашивается, он,за какой лежит излучиной речки грифельных времен?