Алешка вертелся (я заметил это!) возле Дины и не видел, какими глазами посматривала на него Надя Агашина. Среди этого гвалта вдруг раздался басок Петровны:
— Слышь, завклубом, где ж твой баян?
Свою «бригадиршу» дружно поддержали девчата. Я не заставил себя ждать:
— Что играть?
— Давай нашенскую! «Туман яром…» знаешь?
— Пока не знаю… Но вы начинайте, я подыграю!..
Низким голосом начала Петровна:
Ей отозвался высокий подголосок — Надя Агашина:
Мелодия была протяжная, грустная… Едва я скользнул по клавишам, подбирая мотив, как за моей спиной раздался бодрый голос председателя сельсовета:
— Пламенный привет инициаторам чистоты и порядка!
Девчата оборвали песню, а Голомаз спросил:
— Почему песни похоронные?.. Где комсомольский задор?
Он стоял широко расставив ноги, заложив руки в карманы кожаной тужурки. Лицо его решительно ничего не выражало, разве только было краснее обычного.
— Ты, Прокофьич, по делу или… как? — осведомилась Петровна.
— Я без дела не живу! — сказал Голомаз со значением. И ко мне: — Попрошу, товарищ Ловягин, в твой рабочий кабинет! — И прошел в гримировку.
снова затянула Петровна, а я пошел следом за Голомазом.
В гримировке Голомаз расположился за моим столом и милостиво разрешил сесть мне напротив. Сам достал из кармана галифе свернутую в трубочку тетрадь, разгладил ее ладонями на столе и осведомился:
— Тебе известно, что наступает агитационно-кампанейская пора?
— Что, что?
— Посевная!
— А-а-а…
— И не только она!.. На носу Майские праздники, а у нас по Красномостью ни одного конкретного боевого лозунга!.. И в полевых станах так же!..
— Почему? Полевые станы мы оформили еще на прошлой неделе! Тут вы, Семен Прокофьевич, проглядели! — отпарировал я. — И лозунги на вагончиках прибили с Виктором самые-самые!.. И вагон утеплили этими лозунгами и вообще…
— Знаем мы эти лозунги! — криво усмехнулся Голомаз. — Я потому и пришел нынче… Ночь не спал, но тексты изобрел! Твоя задача — красочно написать их и развесить в соответствующих местах!
— Какие тексты?
— Слушай! — он развернул тетрадь. — Во-первых, для полевых станов… Вот, значит… Ага! «Запомни: на машине ты — проверь-ка гайки и болты!», «Минутный простой — желудок пустой!» А? — он торжествующе поглядел мне в лицо.
— Какой… желудок?
— Общественный! Не посеешь вовремя — откуда урожай?.. То-то! Соображать надо! Это тебе не на гармошке пиликать…
— Н-но…
— …К майским же праздникам — каждому общественному месту нужен… Ну и клуб, — продолжал Голомаз, — я тоже не забыл, хоть ты тут обязан думать… «Ты в клуб на лекцию пришел — не плюй на стены и на пол!..» Пока все! Действуй! — он всучил мне тетрадь.
— А на ферме? — вдруг спросил я.
— Что — на ферме?
— Лозунг-то…
— М-м-да… Упустил, брат!.. Подумаю…
— Запомни, что на ферме ты — блюди колхозные гурты! — объявил я Голомазу. Тот выпучил глаза, крякнул. Потом недоверчиво спросил:
— Сам… придумал?
— Ну!
Голомаз встал, протянул мне руку:
— Признаться, я о тебе был худшего мнения…
— Семен Прокофьевич, я и для сельсовета могу придумать!
Он остановился у дверей, обернувшись, сказал назидательно:
— Сельсовет я без тебя обдумаю!.. Ты пока готовое нарисуй.
И ушел. Я посмотрел на тетрадь, подумал: агитационно-кампанейская… голомазица. И вздохнул. Не мог же я эти слова сказать ему прямо в лицо: мне был совсем ни к чему председательский гнев в светлый день воскресника.
…А с побелкой к обеду все было кончено. В клубе устоялся запах мокрой глины и мела — необъяснимо родной запах из моего детства, когда мать делала субботнюю уборку в комнате, а мне приказывала разуваться в сенцах и ходить босиком только по половикам…
Земля не заставила себя ждать. Ударил по степи острый солярковый запах, резкой чернью вызвездились окоемы, а ночами плавали по полям желтые пятна тракторных фар.
…Алешка закончил задник для сцены и теперь возился со своей картиной, обещанной еще в начале весны. Он выписывал какую-то веточку на холсте и объяснял мне, что Надька Агашина — его симпатия, что эта самая Надька:
…не желает понимать, что духи «Ландыш» не могут гармонировать с запахом парного молока;