— Господь с тобой! — Бабушка умолкла на миг, видимо озадаченная моим вопросом. — Помер бы, кабы не дед… Придет он домой черный с немочи до худобы, потрясет над столом свои карманы «с секретами», а потом соберет по зернышку аж цельную горсть пшеницы! Сам распарит ее, растолчет и в тряпочку завернет… Сам и кормил тебя из рук своих… Скажет, бывало: «Кабы мнук выжил, и помереть не грех!..» А дал бог, все трое живем! Так-то! Спи…
И засыпал я, переполненный теплом бабушкиного шепота и великой любовью к своему деду…
А «страстные субботы» продолжались. Однажды я прокусил деду руку. Охнув, он неловко отмахнулся и вышиб два моих передних зуба.
Утром бабушка ворожила над моим распухшим ртом, а дед виновато топтался рядом и рассуждал так:
— Им, зубам, все одно не ноня-завтря падать, потому как молошные они… Ты не серчай, а?.. Перебрали мы вчерась с Кузьмой!..
Я молчал и отворачивался — он выкладывал свой главный козырь:
— Ноне пойдешь со мною кузню! Штык супротив германца смастерим такой, что хушь сразом на войну, а?
…Кузница, где дед был единственным и незаменимым хозяином, была черна от копоти. Мохнатая паутина залепила все ее стены, а запашище стоял такой, что я слезливо морщился и чихал.
Дед колдовал над топкой и пояснял:
— Точно так в паровозе пахнет, можно сказать, воняет даже… Но силища в ем, в паровозе, знаешь?
— Не-е…
— То-то!
И уж загорался волшебный огонек, усердно сопели мехи, позвякивали железки и, кузница, как паровоз, верно, набирала силу, оживала. Дед становился сосредоточенным, неторопким и точным в каждом движении руки. И уж не мог я представить себе кузницу без вони и копоти. Побели ее — все равно что живого человека покойником образь и стой над ним истукан истуканом, не зная куда деть собственные руки, тем более если тебе не плачется…
Сперва я хватался за все сразу: шуровал горном, брал молотки не по силе и вертелся с ними у наковальни.
Дед осаживал:
— Зачинай с молоточка, а кончай молотом! Тогда непременно не я тебе, а ты мне зубы-то вышибешь!.. И запомни: в каженной железке, как в человеке, свой норов — слышь, звенят они по-разному?
— А штык когда ж?
— При самом конце! Война, вишь, закончилась, спешить тебе со штыком некуда… Ты глянь, Едуард, на снег-то! Грязный он стал и подопрел снизу. Надо полагать, конец ему скоро! И тогда зачнется другая война — в поле… А для этой войны струменту требуется больше, чем, скажем, для энтой, что прошла. Землицу, брат, никакой молитвой не уговоришь, ее тоже железом уговаривать надоть, уразумел?
До обеда дед возился с боронами и лемехами и всем всем прочим «струментом» для той войны, которую предвещал умирающий снег. А с обеда… С обеда дед суетился: тяп-ляп — лопатка, тяп-ляп — таганок, тяп-ляп — литовка и прочая утварь, которую он делал по заказу, «налево», стало быть. И если до обеда в дедову кузницу забегали и почтительно здоровались то бригадиры колхозные, то сам председатель, то с обеда приходили заказчики — все больше солдатки и старухи. Каждая брала свой заказ в руки, вертела его у самых глаз, едва ли не на зуб пробовала, а уж потом совала деду плату — мутную бутылку с самогоном. Деньги дед никогда не брал, да и поллитровки принимал с каким-то виноватым взором, однако ж от каждой отхлебывал махонький глоточек, плевался и прятал бутылку под стропило в почерневшей соломе:
— До субботы нехай крепчает, все одно до субботы пить мне ни в коем разе!!
— А в субботу опять мне зубы вышибать, да?
— Кто ж его знает? — хитро усмехался дед. — Може, теперь ты мне!
Глава вторая
«Страстные субботы» кончились единым махом. Умерла бабушка. Умерла в одночасье спокойно и тихо, а потому смерть ее казалась страшной нелепостью, в которую нельзя, невозможно было поверить!
Мне казалось, что бабушка прилегла отдохнуть на широкой, еще вчера дожелта выскобленной ею лавке у стены, прилегла, сложив на груди узловатые руки, и уснула тихим бездыханным сном…
И шли будить ее деревенские бабы, но, не добудившись, с досады плакали в голос, выкладывали в том плаче все свои обиды, точно исповедовались перед ней и призывали ее одуматься, проснуться и поглядеть на меня — «сиротинушку несмышленую», на деда — «дружочка, покинутого не в час», и, наконец, на них — брошенных в суете сует…
Но бабушка не просыпалась и не вставала…
И будила ее вся деревня даже тогда, когда узкий гроб с ее прахом стоял на табуретках у края могилы, когда билась земля о крышку гроба, когда вырос свежий холм, обозначенный желтым сосновым крестом…