— Слышал я все это уж десять раз! Надоело…
Он подавленно помолчал, потом сказал не мне — в пустоту карьера:
— Насчет домыслов, я так скажу: кто-кто, а ты в них запутался окончательно! Э, да что там!.. Не сумею я объяснить всего единым махом — длинная история… Гляди-ка, — он кивнул вниз, туда, где ребята грузили самосвалы, — перестарались, черти!
Самосвал ныл с натугой, кузов у него судорожно дергался, но с места не трогался, потому что, в самом деле, камня на него наложено было сверх всякой меры.
Ребята горланили что-то, прилипнув к заду самосвала, а Прохор орал:
— И-и-и рря-аз! И-и-и рря-аз!
— Сбросьте немного камня! — крикнул я ребятам.
Мне тотчас же отозвался Прохор:
— Камень — не масло, елки в зелени! На нёбо, на нёбушко-то погляди!
Но на верху самосвала уже замаячила Коськина фигура:
— Поберегись! Скидывать буду!
— Ы-их, елки в зелени!
— Вот зануда! — бросил я в Прохоров адрес. — Но работает здорово!
Грозовая туча встала над самым карьером. Дождя еще не было, но все уже говорило о том, что он в пути, где-то между небом и землей. Его ждали все лето, сплошь жаркое и оттого нудное, как какой-нибудь трудный день. Теперь дождь был неотвратим. С неба срывался осатаневший и хлесткий ветер стой гущи воды, что шла к земле.
Самосвалы выбрались из карьера, и Прохор кричал мне:
— С нами, Петрович, аль с начальством двинисси?
— Поехали! — Томышев вскочил на мотоцикл. — Держись крепче! Как бы нас тут не прихватило!
Мотоцикл взял легко — и вот лишь глуховатый треск мотора, по темной степи, крутой бешеный ветер да слезы в глазах от скорости и ветра.
Мы влетели в деревню, когда уж стало совсем темно и вдруг ярко мигнуло и треснуло.
— Ко мне ближе! — крикнул Томышев и резко завернул в проулок.
Едва зашли мы на застекленную веранду, как глухо зашумела крыша, и дождь, желанный и щедрый, адово заплясал по заблестевшей дороге. Но плясал он самую малость. Снова ударил ветер, подкосил под корень серебристые стрелы воды, смешал их, и вот уже серое месиво разудало полетело по улицам и проулкам. Даже на веранде стало темно, как вечером.
— Ну вот, — сказал Томышев, — успели, стало быть!.. Пройдем в избу — там надежней. Правда, я сейчас холостяк — жена на сессии, она заочно литфак кончает… Но чайку мы как-нибудь сами сообразим!..
В чистенькой кухоньке с застекленным буфетом стоял стол, накрытый белой скатертью в той тщательности, в которой чувствовался городской уклад. На столе стояла электроплитка с остывшим чайником. Томышев клацнул выключателем — света не было. Он проводил меня в зальчик, усадил на диван, засуетился:
— Сейчас мы его на керогазе!
Мне было неловко перед ним за недавний жесткий разговор, я запротестовал было против его хлопот, но он уже возился на веранде с керогазом…
В зальчике тоже стоял стол, заваленный книгами — тут царил хаос. Книги лежали беспорядочно, многие раскрытые. На стуле, у изголовья дивана-кровати, ютилась настольная лампа, тоже обложенная книгами. На коврике у дивана — легкие войлочные тапки. А по стенам — книги, книги, книги… Но на стеллажах был порядок, да и весь зальчик, кроме стола, строг и обставлен уютно, со вкусом — ничего лишнего. На каждом подоконнике по плошке с цветком из-под белых, в пол-окна занавесочек. Чистота, не то что у меня дома! Бррр!..
Я взял со стола книжку — это были стихи. Прочел на раскрытой странице:
Какая прелесть! Черт возьми, да это ж!.. Нет — это Гарольд Регистан…
Сидел, оглушенный стихами, не заметил, как вошел Томышев, улыбнулся:
— Ау, моряк! Что — стихи серьезные?
— Знаете, Николай Николаевич! Это… Это ж про меня! — как сорвалось с языка — сам не знаю.
— Нн-ну?! — Томышев присел рядом, взглянул на страницу: — А-а-а, творчество?.. Это все Ленка!
«И у него… Ленка?!»
— …А ты что — тоже пишешь? Ах, да! Вспоминаю, говорил ты мне про свою журналистику. Ну и как?