Решив посвятить шефа в свои расчеты, Петр Тихонов захватил нужные бумаги и пошел к Аркадию Дмитриевичу. В КБ не заведено церемоний, нет определенных дней или часов приема: раз конструктор идет к главному, значит так нужно.
Швецов встретил приветливо, подал руку, предложил сесть.
Едва завязался разговор, в кабинет решительно вошли главный контролер, диспетчер и начальник одного из цехов. Они выложили четыре кулачковые шайбы и, перебивая друг друга, стали горячо спорить. Оказалось, что эти шайбы сделаны с отклонением, хотя и не претерпели изменений по профилю. Поскольку контроль их задержал, производственникам потребовалось разрешение главного конструктора.
— Четыре шайбы — это всего четыре мотора, не четыреста. Надо пропустить, — осторожно нажимал начальник цеха.
Диспетчер, чувствовалось, на его стороне.
Швецов улыбнулся Тихонову и развел руками: нельзя, мол, задерживать производство. И тут же резко повернулся к начальнику цеха:
— Нет, не пойдет! Ни сегодня, ни в другой раз.
По тону, каким это было сказано, стало ясно: спорить бессмысленно. Диспетчер собрал шайбы, все трое покинули кабинет.
Тихонов не удержался, сказал:
— По-моему шайбы, в общем-то, могли пойти. И притом всего четыре…
Аркадий Дмитриевич посмотрел на него строго, но тут же смягчился.
— Молоды вы еще, Петр Антонович, недостаточно знаете производство. Ошибки могут быть у каждого, и я сторонник того, чтобы их не смаковать, а исправлять. Но когда люди защищают свои ошибки — это другое дело. Стоило, пропустить четыре шайбы, они расценили бы это как право на скидку. Через неделю у моего стола очередь выстроится за такими разрешениями. И вообще, что значит «небольшие отклонения»? Это значит, что четыре двигателя должны иметь особую документацию, четыре двигателя должны иметь особую регулировку, и летчики, которым придется с ними иметь дело, должны всегда помнить нечто такое, чем не следует загружать память. Вот поэтому я и не разрешил. Ни в коем случае нельзя ослаблять производственную дисциплину. Сегодня я отказал и, уверяю вас, больше таких просьб не будет. Ну-с, а теперь посмотрим ваши расчеты…
Расчет у Тихонова явно не клеился, уводил в сторону. То, что получалось в итоге, опровергало исходные данные. Обступившие его цифры вдруг перестали быть податливыми и глядели загадочно, словно втихомолку изменили свой смысл и значение.
Десятки пересчетов не внесли ясности. Нараставшее раздражение вымотало силы, сделало невыносимым все вокруг. Слабо мелькнула надежда, что ошибка произошла не у него, в расчетном, а значительно раньше, быть может, даже у главного конструктора. Постепенно это перерастало в уверенность, и уже не хотелось думать о том, что в его, Тихонова, силах исправить положение.
С таким настроением он и предстал перед Швецовым.
Аркадий Дмитриевич разложил перед собою расчет, спросил как бы между прочим:
— Значит, не клеится?
Что-то удержало Тихонова от того, чтобы выложить главному свою догадку. Скорее всего оттенок, каким был окрашен вопрос. Даже распаленное воображение не могло уловить в нем хотя бы намека на что-то обидное. Ни той начальственной нотки, за которой может последовать жестокий разнос, ни ловко замаскированного превосходства, ни фальшивого сочувствия — ничего этого не было. Равный обращался к равному.
Расчет был трудный, многоэтажный, и Аркадий Дмитриевич ушел в него сразу и целиком. С лица его быстро стекла улыбка, и оно долго оставалось неподвижным, как маска. Только глаза выдавали напряженную работу мысли. Они то сужались — и тогда казалось, что главный вобрал в себя целый сонм цифр, то расширялись, — и тогда казалось, что мозг его, завершив трудную работу, переплавил все эти цифры в важное обобщение, и цепь расчета стала короче на одно звено.
Тихонов сидел не шелохнувшись, поглощенный зрелищем высшей сосредоточенности. Он не мог упрекнуть себя в недостатке тщательности, главный тоже никогда не высказывал такого упрека, но сейчас ему — вдруг начало казаться, что он напрасно поддался чувствам. Нечего было уповать на чью-то ошибку, делать ее одним из условий задачи. Это непростительное для конструктора школярство. Надо было совсем иначе. Надо было так, как Швецов — отрешиться от всего на свете, обо всем забыть и слиться с расчетом, увидеть в нем продолжение собственной мысли.
— М-да, ничего удивительного, дело новое…
Швецов произнес это как поощрение. В промахе молодого конструктора он видел отражение сложности задачи. В сущности перед ним была любовно выполненная, но не завершенная работа, и только доброе слово могло сейчас обратить силы человека ему же на пользу.