Он взял креманку, сгрудил в ней сахар и ткнул в него лимон очищенной и надрезанной частью. Теперь казалось, что в креманке, утонув в сахаре, лежит целый лимон, наполовину зарытый в песок.
— Неси! Если он не дурак — знает, как есть! Да дверь закрывай, коза!
А минут через десять в цех вошла та же официантка. На маленьком подносе она несла две высокие рюмки с коньяком.
— Вот, пожалуйста! Одну прислал грузин, а вторая — от меня. И спасибо вам, Евсей Евсеич! — она поклонилась и ушла, блеснув черным подносом.
Евсеич закряхтел, закашлялся, потом торопливо расстегнул свою куртку и долго вытирал лицо внутренней стороной полы.
— Вот оно, уменье-то! Ясно, голова? — сказал он Пашке необыкновенно громко, и тот не сразу сообразил, что сказано это больше для поваров, восхищенно толпившихся в растворенных дверях.
7
Песня падала с чердачного окна — самого уютного места в непогоду. Пели хором, человека три. Копыто и Косолапый — Пашка сразу узнал их голоса — старались перекричать друг друга и заглушали гитару, на которой усердно наигрывал шестерка Косолапого, Петька-Месяц. Пашке нравилась эта песня, и, может быть, поэтому он не раздумывая пошел на нее. Потянуло… Во дворе встретился и слегка кивнул Мишка-Гога.
— Кто там? — решил уточнить Пашка, указав на чердак.
— Подонки.
Пашка остолбенел: неужели есть ребята, которые вот так просто могут плевать на шпану? Ему всегда казалось, что за такие ответы нужно по крайней мере — кирпичиной в спину, но он только смотрел вслед Мишке-Гоге и чувствовал, что ему расхотелось идти на чердак.
«Поплетусь домой, а если свистнут — поднимусь к ним», — думал Пашка.
Но свист раздался раньше, чем он сделал первый шаг.
И Пашка пошел.
Знакомая темная лестница. Густой, сухой запах пыли. Чердачное окно распахнуто прямо на сотни мокрых крыш, в дымную городскую даль. На полу, на новом листе фанеры, густо пахнущем свежестью, полулежали Косолапый и Копыто. Петька-Месяц, ощерясь рединой зубов, сидел с гитарой на пыльном подоконнике. Все трое курили. Все трое молча подали руки. Все, как всегда.
— Где жируем? — осклабился Копыто.
— Он нос на курорт возил! — по-дружески, без улыбки пошутил Косолапый и тише, с расстановкой добавил: — Завтра… в восемь утра… в садике на скамейке.
— На нашей. У мусорного ящика, — добавил Копыто.
— Не получится, — ответил Пашка.
Все трое переглянулись.
— Кури! — протянул Косолапый пачку папирос.
Пашка закурил.
— Ну, в чем дело?
— А у тебя, Косолапый, приемчики, как у следователя: папироска — вопросик. Спичка — второй, — заметил Пашка ядовито.
— У них, отцов наших, учимся… Ну?
— Что — ну?
Копыто вытащил нож и всадил его в фанеру.
— Да что ты к нему привязался! — сорвался он. — Разве не видишь…
— А я с тобой не говорю! — Пашка отбросил его ногу и опустился коленками на фанеру.
— Не темни! — прорычал Косолапый.
— Темнил — не пришел бы.
Доказательство верности было налицо. Трое молча насупились.
— Так ты где сейчас? — устало спросил Косолапый, не подымая головы. — Молотишь, что ли?
— Молочу.
— Давно?
— Скоро неделя.
— А завтра?
— И завтра молочу. Начальство просило: план горит. Вот даже ключи доверило. Я в ресторане… Пока…
— Ммм! Да ты в люди лезешь! — хмыкнул Косолапый.
— Ключи!.. — прошепелявил Петька-Месяц.
— А ты заткнись! — рявкнул Пашка. — Или в окошко захотел?
Косолапый лишь прикусил губу, но не заступился за своего адъютанта.
— Значит, план выполняешь? — прищурился он. — А как быть с нашим планом?
— Как хочешь решай, а я завтра не могу.
Пашка не узнавал себя. Тройка тоже чувствовала, что какая-то трещина легла между ними, но они не хотели с этим мириться, потому что Пашка был им нужен позарез — нужна была его смелость, его хороший бег, смекалка и что-то еще, что суеверный Косолапый называл счастьем. Он верил в Пашку, как в талисман, и не хотел этого счастья лишаться.
— Ну, а если мы еще неделю подождем — пойдешь?
— Пойду, — выдохнул Пашка и резко щелкнул окурком в Петьку-Месяца.
— Ну, вот и сговорились! — Косолапый перевел дух.
шепеляво пропел гитарист.
— Месяц! У кого сегодня получка?