Ему казалось, что за потраву овса он уже рассчитался с лошадью, теперь оставалось дать за то, что он, конюх, из-за какой-то старой лошади специально шел через всю деревню по грязи, и особенно за то, что теряет тут дорогое время, а магазин вот-вот закроется…
— Отта! Отта! — крякнул Семен и хлестнул лошадь вожжами. — Отта тебе! Я те покажу овес!
Удар пришелся очень сильный и, должно быть, попало железным кольцом вожжины. Лошадь жалобно заржала, всхрапнула, поднялась на дыбы, разметав черную гриву, резко рванулась в сторону и выдернула повод из рук конюха. Почуяв свободу, она кинулась к полуоткрытой двери конюшни.
— Леха, держи дверь! Леха!
Леха слышал, как щелкали ременные вожжи, как затравленно ржал Орлик — его любимая лошадь, и не в силах остановить это битье, стоял за дверьми, ссутулясь и сжимаясь при каждом ударе, будто били его. Когда послышался топот копыт и в притворе двери вынесло морду Орлика, он не только не кинулся наперерез, но даже радостно отскочил в сторону.
— Убежал! — рычал конюх за дверью.
Он вывалился на волю и вскинул фуражку на затылок. Гримаса все еще горячей, неудовлетворенной злобы не сходила с его лица, пока он следил, как лошадь сделала полукруг по приконюшенному загону. Вот она остановилась в самом дальнем углу, у телятника, и топталась там, с опаской поглядывая на людей.
— Чего не держал? Молчишь… Ну ладно. Я ему еще дам, будет знать, как блудить!
— Да уж и так дал, — поспешно заметил Леха, придавая голосу нотки безразличия, чтобы не показаться малодушным.
— За дело дал! — отрезал конюх. Он швырнул вожжи в полумрак конюшни. Смягчился. — Нет, а какой хитрющий! Стоит только выпить — в тот же вечер он куда-нибудь да вопрется — то в клевер, то в овес. Ну и паразит: знает, что мне в такое время не до пастьбы! Да хоть бы других-то лошадей не смущал, а то ведь всех до одной смущает и всех ведет за собой. Ну разве это не паразит, а? Я вот его сегодня запру в конюшне, тогда шиш ему, а не пастбище!
— Дак тогда травы ему косить надо: с голоду сдохнет — тебе же отвечать, — напомнил Леха рассудительно.
Конюха это озадачило. Он потоптался на мокрой сенной трухе, уставился на мальчишку, словно видел своего помощника впервые. «Ишь как без батьки-то взрослеет! Сам себе хозяин…» — подумал конюх.
Но Леха был все тот же — та же послушная поза безотказного бесплатного помощника — такие всегда толкутся у конюшен, но только лучший, каким и был Леха, имеет доступ к лошадям — та же преданность делу, то же загорелое лицо, неокрепшая мальчишечья шея и даже та самая фиолетовая застиранная майка, на которую была наброшена фуфайка с большой стеклянной пуговицей на брюхе, только черные глаза, не по возрасту серьезные, смотрели сегодня особенно осуждающе.
— Сдохнет, говоришь? Он и так скоро сдохнет, холера его возьми! — уже без большой злобы ответил конюх, задумчиво глядя в грязь, вымешанную лошадьми после вчерашнего дождя. Но вот он почесал потную спину и нашел выход: — Ладно. Ты его отгони вместе со всеми, а там стреножь, понял?
— Понял…
— Веревка у хомутов валяется. Вот… А будешь стреноживать — передние ноги стяни потуже, а то ухромает, паразит, опять в овес: чует мое сердце!
— Никуда не ухромает: ты же изгородь-то поправил и до глубины довел — не обойти.
— А черт его знает! Я уж его бояться стал. Все равно, думается, уйдет, раз я выпил. Так что стреножь, как велено! — строго повернулся он к Лехе. — У меня деньги не лишние, понял?
— Понял… — нехотя ответил Леха, отворачиваясь от запаха водки.
— Ну, вот и ладно… Так я пойду, значит, а ты не уходи. Сейчас мигом всех лошадей пригонят. Сегодня много не наработают.
— Да мне сегодня дома надо управиться, бабка выдумала в лес.
— Ни, ни! Успеешь еще! Ты мигом их сгонишь. Мигом. Да вон уж одну гонят распрягать! Ну, я пошел, значит…
Конюх натянул обеими руками фуражку и пошел мимо телятника к магазину, не обходя луж, а Леха направился к избитой лошади.
— Орлик! Орлик! — окликнул Леха еще издали.
Лошадь заволновалась, когда услышала шаги, а узнав знакомый голос, понемногу успокоилась, затихла, но не повернулась к нему, будто хранила обиду, опустив голову и касаясь стены телятника свалявшейся, забитой репейником челкой.
Леха приблизился, провел ладонью по хребту лошади — от репицы до холки. Кожа под рукой мелко вздрагивала, передергивалась. Знакомо пахло потом, еле уловимо тянуло в щеку теплом большого тела. Он обнял черную гривастую шею, послушно легшую ему на плечо, прижался к ней, похлопывая ладонью по височной ямке, и снова, как и сотни раз раньше, почувствовал большую и гулкую кость лошадиной головы. Совсем рядом, около самого лица, слезился иссиня-черный глаз, горячо дышали окровавленные ноздри, острые и чуткие, да беззвучно шевелилась, будто шептала что-то, отвисшая нижняя губа, мягкая, как теплая пена.