Старуха осеклась, но Леха понял, что она хотела упрекнуть его за халатность. А она продолжала:
— Не надо было мне, дуре, в лес-то ходить. Кормила бы я — глядишь, и не было бы ничего… — опять подводила старуха обвиненье под Леху, но снова примолкла, всхлипнула и примирительно закончила: — Да уж так, видать, суждено было, чего же сделаешь? Ничего… Ладно еще, что хороший человек задавил. Обходительный. «Не беспокойтесь, — говорит, — мамаша; поросенок не человек!» А и вправду, что не человек… Зарезать успели, кровь вышла, а мясо-то мы и посолили. Вот… А военный-то матке деньги давал за такой ущерб, так она не взяла. Матка-та тебя звала — место какое-то нашлось тебе.
— Где?
Леха до этого вопроса сидел на лавке, склонив голову, а тут сразу вскинулся, выпрямился.
— А я и не запомнила чего-то… Знаю, что учиться. А учиться — дело нехудое. Ученым ноне везде дорога. А то как же! Я без понятия прожила, матка твоя разве что письмо напишет да получку сосчитает, а тебе больше надо учиться, не одному — так другому — все равно… Я так думаю… Недаром сказано: ученье — свет, не ученье — тьма.
Так и знал Леха, что бабка скажет эти слова. Он их и раньше слышал от нее, они ему давно надоели, и он ответил:
— Никуда я не пойду учиться, здесь буду работать.
— Где здесь-то?
— Ну, здесь… у лошадей.
— А Семен-то? Неужто он тебе отдаст конюшню? Да ни в жизнь! Удавится — не отдаст! А начальство как уломать? Семен, хоть и лодырь, а тебе не отдадут лошадей от него: молод ты. Я ведь слышала, чего управляющий-то говорил. Всем, говорил, хорош Лешка Карпов, и лошадей обихаживает один, Семен только получку получает, а конюшню ему доверить нельзя пока: молод еще. Случись, сказывал, с ним чего — не спросишь, а сам под суд угодишь. Закон такой выписан, есть. Вот, а ты: здесь буду работать!
— Ну, тогда я поеду в город.
— А туда зачем?
Леха не имел на это ясного ответа и только сердито засопел. Старуха до сих пор стояла, опершись обеими руками о стол, но, видя, что разговор затягивается, она выдвинула табуретку и села против внука.
— Туда-то зачем? — повторила она свой вопрос.
— Работать и жить, зачем! Что, я и буду тут всю жизнь в этой тараканьей дыре?
— Как это — тараканьей? Да у нас и тараканов-то нет! — для начала одернула его старуха.
— Все равно.
— Нет, не все равно! — она лихорадочно перевязала легкий домашний платок и приступила к разъясненьям: — В город хочешь?
— В город.
— В городе-то тоже голова нужна, а коль головы не будет — в хитрость весь изойдешь. Так там живут — знаю, сказывали… Только долго ли проживешь эдак-то? А то ли дело: смолоду головку свою вызолотишь — издали видать, что человек идет ученый да хороший. Вон у нас председатель был, присланный-то, — городской был и спал поначалу до третьих петухов, а коль голова была — скоро до дела дошел. Вот и тебе матка место нашла, вот и ты…
— Не успел в Радужье уйти — уж нашла!
— Да, вот и нашла, забота, знать, есть. Вот тебе и худая матка!
— Да чего нашла? Где?
— Где-то недалеко…
— Так не в городе? — спросил Леха с кислой миной.
— Нет, нет! Это тут близехонько, в районе где-то…
— В райцентре?
— Там, там!
— Не поеду! Не видал я твоих райцентров!
— Экой дурак! Право, дурак! — Старуха не усидела на табуретке, а поспешно встала, кряхтя, и отошла к печке. — Еще и видеть не видывал, чего там такое, а уж и не поедет!
— Я знаю: сплавить меня вам надо! Не нужен я вам, да? Ну ладно! Я вот возьму да уеду к папке, на Урал, вот! Давайте денег на дорогу! — стукнул он кулаком по столу.
Старуха облокотилась ладонью об печь. Рука, темная, в синих жилах, подрагивала от волненья.
— Ой, ой, ой! Да какая тебя муха укусила? Да разве ты нам чужой? Да разве мы тебя не кормили, не поили, не обихаживали эсталько-то лет? А? Кто тебя гонит? Никто! Ты сам скоро нас выгонишь с этаким-то форсом… — В ее голосе сначала послышались слезы, а потом заблестели в глубоких морщинах по обмякшим щекам. — Ну, давай твори свою волю — гони меня первую! Я ничего не скажу. Я пойду вон под стожок умирать — мое дело такое… Гони! Гони, милой, меня, гони!..
Старуха запричитала и завыла.
— Да ладно тебе — под стожок, под стожок!