Он с волнением следил за наступлением наших войск на Смоленщине. Несколько лет не видел матери и сестренки, не был в родной деревне. В начале войны слал письмо за письмом — может, какое-нибудь и дойдет. Но только после того как освободили Смоленщину, получил наконец ответ от матери — отец погиб в партизанах, дом еле держится, корову угнали немцы.
Семья Карпухина стала ему за эти годы родной семьей. В Чусовой, куда он уехал строить домну вместе с Карпухиным, он получил паспорт — ему исполнилось шестнадцать лет. Перед отъездом в Чусовую тетка Василиса справила Вадиму брюки навыпуск и куртку — отрез, полученный в премию, Вадим принес «под сохран» еще весной. С домны на домну ездил Вадим, и лишь весной 1944 года получил наконец отпуск и после трехлетней разлуки свиделся с матерью.
После отца остались топор, рубанок, стамески, ножовки, а работы всякой было поверх головы: дверь перекосилась от близкого разрыва бомбы и не закрывалась, забора нет, ворота рассыпались, колодец не очищен, половицы покорежились, солома на крыше сгнила. Дни летели быстро, давно пора было в обратный путь, но тут захворала мать, а потом нужно было вскопать огород, он просто обязан был отобрать лопату у десятилетней сестренки. Подоспели еще хлопоты по хозяйству, и у Вадима все не хватало смелости упаковать свой фанерный чемоданчик и уйти с ним на далекую станцию. Родичи и соседи напоили Вадима самогоном и уговорили остаться дома совсем. Но когда Вадим наутро протрезвился, то твердо заявил, что возвращается на «Уралстрой».
Не так просто было добраться в тот год из Ельни в Каменогорск. Три пересадки. Он прожил в Москве на вокзале, не отлучаясь от касс, почти четверо суток. На работу явился с опозданием на двадцать два дня. «Судить тебя будут, прогульщика», — сказал Карпухин при встрече. Вадима не допустили к работе, дело о нем передали в суд, Карпухин и тетка Василиса ходили с такими лицами, будто в доме покойник. Вадим осунулся и так похудел, что костюм висел на нем, как на вешалке. Карпухин посоветовал Вадиму пойти к Дымову и рассказать все как есть.
Дымов сердито спросил: «На сколько дней опознал?» — «Двадцать два дня прогулял». Дымов поморщился: — «Прогулял, прогулял… Подожди сам себя чернить. Наверно, на пересадках недели две потерял». Вадим сказал: «Нет, товарищ Дымов, врать не буду. Вся дорога обратная девять суток». Дымов смотрел на него с досадой. «Постой, Пудалов. А до отпуска ты без выходных работал?» — «Без выходных». — «Прекрасно! Сколько мы строили?» — «Четыре месяца». Дымов подсчитал: «Восемнадцать выходных. Та-ак. Уже веселее. Исправим ошибку. Проведут приказом эти восемнадцать суток. Надо было их к отпуску причислить… Ну, а на четверо суток ты мне рапорт сочини. На те четверо суток, которые в Москве проторчал, на вокзале… Понял?.. Все ради твоей матери… Знаю, что разруха в доме. А возвращаться на производство надо вовремя. Нам с тобой в Заднепровье ехать, восстанавливать, а ты прогуливаешь!..» — «Понимаю». — «А понимаешь, так нечего прохлаждаться! — прикрикнул Дымов и указал подбородком на дверь. — Марш на работу!..»
Вадим прямо из кабинета Дымова помчался на работу и, как был, в костюме, без спецовки, допоздна лазил по конструкциям и возился с тросами…
Хаенко достригся в парикмахерской и уселся в тени забора, издалека бросая на Вадима враждебные взгляды.
Когда Токмаков спустился с колошника, Хаенко пожаловался ему на Вадима.
Токмаков выслушал сбивчивое объяснение — при этом Хаенко то старательно улыбался, то хватался за скулу, то приглаживал подстриженные волосы.
— Ничем не могу помочь. — Токмаков развел руками. — Ты сам виноват.
— Но поймите, — Хаенко ударил себя в грудь, — произошел случай! Конечно, если подойти формально, — он горько улыбнулся, — я кругом виноват. Но перед вами живой человек!
— Знаю цену и клятвам твоим, и обещаниям.
— Ну, пошлите в другую бригаду.
— Не думаю, чтобы там согласились принять такого работника. Так что придется, Хаенко, из верхолазов увольняться. — Токмаков насмешливо спросил: — Жаль с верхотурой расстаться?
— А как же! Ставки внизу другие. Надбавку срежут.
— А молочка на вредность не хочешь? Тогда иди в сварщики. Может, там дадут тебе молочка…
— Конечно, уволить человека легче, чем воспитать.
— Твоя программа известна: «Ведите среди меня воспитательную работу, иначе я за себя не отвечаю».
— Подождите смеяться! Найду на вас управу.
— Ты сперва пуговицы к куртке пришей, — уходя, бросил Токмаков.
Хаенко решил жаловаться.
К Дерябину идти нет смысла, тот не заступится, не возьмет на себя ответственность. Вот разве Дымов…