Токмаков не спускал с Маши глаз.
— Я чувствую себя перед вами штрафником.
— Так исправляйтесь! В прошлый раз вы только и твердили: проект, «свечи», Дерябин…
— Но вам же это надоело?
— По-моему, это вам надоело. Вы сегодня ни слова не сказали о своих делах. Взгляните на себя — заросший, рычите на людей, спите в какой-то трубе. Со мной сегодня не поздоровались. Отцу моему — не ответили, А он вас на охоту звал. Еще удивительно, что вы отозвались на мою записку.
— Не ругайте меня. Я вам первой…
— И не рассказывайте больше никому. А это бросим!
Маша скомкала листок, швырнула его за борт, схватилась за весла и неловко зашлепала ими по воде, так что брызги ударили Токмакову в лицо.
Токмаков отряхнулся, с веселым изумлением глядя на Машу.
— А у вас характерец! Человек месяц мучился, носил этот приказ в кармане, а вы раз — и выкинули!
— Жалеете? Я могу вернуться. — Маша начала разворачивать лодку.
— Не стоит, не стоит. — Токмаков встал и сделал шаг, протягивая вперед руки. — Дайте-ка мне весла. А то я сижу тут дураком, болтаю.
Он отобрал у нее весла, помог перейти на корму, снял с себя и протянул ей куртку.
Маша с удовольствием вдела руки в рукава; куртка еще хранила тепло его тела.
Токмаков начал яростно грести, словно хотел кого-то обогнать.
За кормой розовела взбаламученная веслами вода.
На северном отвале вылили шлак из ковшей, и это далекое огненное озерцо причудливо перекрасило и воду, и небо, и дымы, и облака.
— В детстве я думала, что там ночует солнце. — Маша кивнула в ту сторону, где догорало быстротечное зарево.
Облака, гонимые ветром, смешивались с розовыми заводскими дымами. Месяц, ранний, багровый, просвечивал сквозь набегающие на него рваные облачка, и, как всегда, казалось, что облачка в этом светлом круге — тонкие-тонкие.
Токмаков запел низким голосом: