- Не столь трепетный? - уважительно спросил Апыхтин, и это был его первый выпад, неосторожный, незапланированный. - Выпьем, - сказал он, уходя в тень, не настаивая на своем вопросе, а даже как бы о нем и позабыв.
Поэт выпил до дна, замер на какое-то время, прислушался к себе и, словно убедившись, что все получилось так, как и задумывалось, с облегчением поставил стакан на столик.
- Да, можно и так сказать, - проговорил он уже твердо, даже с некоторым вызовом, видимо, коньяк придал ему уверенности в том, что живет он достойно и по совести. - Не столь трепетный. Это вы правильно изволили заметить. - В его словах зазвучали нотки горделивой церемонности.
- Итак - деньги? - Апыхтин безжалостно оборвал поэта, уже готового излиться чувствами, мыслями, а то и стихами.
- Да, Владимир Николаевич, да… С сожалением приходится признать, что мы пришли к тому времени, когда все упирается в деньги.
- Для этого не надо было никуда идти, - жестко заметил Апыхтин - поэт ему надоел, а кроме того, легкий, почти неуловимый выпад Чувьюрова почему-то его задел, он почувствовал, что старикашка, сидящий перед ним, бывает другим - горделивым, обидчивым, под хмельком даже готовым оскорбить человека, который отнесется к нему недостаточно уважительно. - Для этого не надо было никуда идти, - повторил Апыхтин. - Всегда и все рано или поздно упиралось в деньги. Разве вы этого не знали раньше?
- Как-то о другом были мысли, - ответил поэт, и эти слова тоже не понравились Апыхтину - в них прозвучала почти неуловимая нотка превосходства. Дескать, вы о деньгах, а мы внизу-то о духовном помышляем, может быть, даже о возвышенном.
- Главное, чтобы были мысли-то! - рассмеялся Апыхтин, осаживая поэта. - О чем пишете, Серафим Иванович?
- Как вам сказать… - Коньяк разбирал старикашку все сильнее, и теперь у него уже пошли жесты - этак раздумчиво он раскрыл мятую, как у обезьянки, ладошку и отвел ее в сторону. - Знаете ли, поэтическое восприятие жизни, художественное осмысление происходящего, объяснение в любви к этому прекрасному миру… - Поэт развел в стороны обе ладошки, как бы показывая Апыхтину тот мир, о котором он пишет с любовью, может быть, даже с восторгом, мир, ему, банкиру, недоступный.
- Это здорово! - искренне воскликнул Апыхтин. - Президента в стихах не материте?
- Упаси боже! - в ужасе отшатнулся Чувьюров на спинку кресла.
- Коммунистов к власти не призываете?
- А что их призывать… Они себя показали, - ушел от ответа Чувьюров, ловко ушел, не смог не отметить Апыхтин. Но хватку не ослабил и задал уточняющий вопрос:
- Значит, не призываете?
- Нет, - твердо ответил поэт. - И могу ответственно повторить - нет! - При последнем слове он осторожно покосился на свой целлофановый пакет, как понял Апыхтин, собираясь в удобный момент изъять те стихи, в которых он благосклонно пишет о прежних временах. А как он может о них писать неблагосклонно, если у него семь книг вышло в Москве, если его в Союз писателей приняли, если ему наверняка квартиру дали, в делегации разные включали - в Болгарию, Румынию, может быть, даже Корею…
- Отлично! - одобрил Апыхтин и положил большую свою, красивую, ухоженную руку банкира на целлофановый пакет. - Поможем. Стихи оставляйте. Хочу с ними ознакомиться.
- Может быть, я их еще раз просмотрю, отберу наиболее удачные, сильные… - неуверенно заговорил поэт, придерживая пакет.
- Нет! - твердо сказал Апыхтин и с силой выдернул пакет из-под ладошки поэта. - Я сам отберу, если в этом будет надобность. Повторяю, банк готов помочь издать книгу. Но мы надеемся, что и с вашей стороны к «Фениксу» будет отношение уважительное и доброжелательное.
- Господи! - простонал старикашка, прижав ладошки к груди. - Да я… Вы меня еще не знаете…
- Организуем презентацию вашей книги на радио, телевидении, в газетах… И надеемся, что каждый раз вы будете находить в себе несколько трепетных слов о банке «Феникс»! - Апыхтин говорил жестко и холодно, чувствуя, что, если он вернется к прежнему тону, старикашка просто разрыдается.
- Господи, - опять простонал Чувьюров, - да я…
- Сделаем! - сказал Апыхтин, стараясь не видеть взгляда старикашки, устремленного на бутылку коньяка. Тот не возражал бы повторить, ох, не возражал бы, но у Апыхтина еще весь день был впереди, и он не мог себе позволить расслабиться с самого утра.
- Вы даже не спрашиваете, сколько это будет стоить…
- Для настоящей поэзии, для литературы, искусства у банка «Феникс» всегда найдутся деньги! - веско сказал Апыхтин и встал во весь свой немалый рост, возвышаясь над вскочившим следом поэтом своей массой, бородой, голосом. - Столько найдется, сколько нужно.
- Боже!
- Встречаемся через месяц. Я уезжаю в отпуск, приходите в сентябре, и мы решим все технические вопросы.
- Я могу переговорить с типографией, с художником?
- Можете. Дешевенькую поделку выпускать не будем. Книга должна выглядеть достойно, ее выход прозвучит в культурной жизни города, станет событием! - Апыхтина понесло, но он и не сдерживал себя, поскольку говорил искренне.
- Может быть, я добавлю немного стихов, - предложил поэт. - Уж если вы говорите, что книга может быть событием…
- Все технические вопросы в сентябре. - Апыхтин взял поэта под локоть и с чрезвычайной уважительностью повел к двери. - До скорой встречи, Серафим Иванович! Жду вас! - Апыхтин напоследок еще успел шаловливо погрозить поэту пальцем, дескать, не подведи! И тут же, плотно закрыв за ним дверь, вернулся к столу, где уже звонил телефон.
Вот и все.
На этом счастливая жизнь преуспевающего красавца банкира Владимира Николаевича Апыхтина, можно сказать, и закончилась. Началась другая - пьяная, полная лишений, смертельного риска и крови. Да, всего этого выпало на его долю более чем достаточно.
Так бывает, происходит какое-то событие, неожиданная встреча, да что там встреча - слово, взгляд, жест могут настолько все перемешать и испоганить, что невольно начинаешь делить свою жизнь на ту, которая была до, и ту, которая началась после.
У Апыхтина этим событием стал телефонный звонок, когда он, выпроводив захмелевшего от недоедания поэта, вернулся к своему столу, на котором настойчиво дребезжал-ворковал телефон самого настоящего японского производства.