— Пустите меня к себе, — вздрогнув от бешенства прошептал Печерский. — Я подожду. В десять часов сюда придет одна дама. Сейчас без пяти десять.
Печерский шагнул вперед, но старичок отступил на два шага и вдруг оказался за дверью. Цепь щелкнула и натянулась.
— Ничего подобного! Где хотите, только не у меня.
— Откройте! — закричал Печерский и схватился за дверь. — Откройте, слышите вы, гадина!
— Я позову милицию! — взвизгнул старичок и Печерский отпустил дверь. Дверь захлопнулась.
Печерский плюнул и сжал кулаки.
— Конспираторы!.. Сукины дети! — закричал он:
Внизу хлопнула дверь и Печерский медленно пошел вниз. Навстречу по лестнице поднималась молодая женщина. Она старалась рассмотреть номера квартир и почти наткнулась на Печерского.
— Простите, — сказала женщина, — будьте добры сказать, где квартира шестнадцать?..
Однако Печерский молчал и молча глядел на нее.
— Квартира шестнадцать… — смущаясь повторила женщина.
— Наташа! — глухо сказал Печерский.
— Миша!
— Пойдем отсюда. Не здесь. Пойдем.
IX
Был не день и не вечер. Странные, весенние московские сумерки. Они сидели на скамье на Цветном бульваре. За деревьями мигали огни, слабо дребезжали звонки и перекликались рожки машин. Вспыхивали и угасала лилово-зеленые молнии набегающих трамваев.
Был такой час, когда на бульваре не было народу. Только один человек сидел на скамье, в стороне от них.
— Ну, вот и свиделись, — сказал Печерский. — Ну, вот свиделись.
— Ты мало изменился, Миша, только похудел. Или мне показалось?
— Да восемь лет… Восемь или девять?
— Восемь. Ну как ты?..
— Да ничего. Ты замужем, Наташа?
— Будто ты не знаешь.
— Что ж он… хороший человек?
— Очень хороший.
— И любит?
— Любит.
Печерский покачал головой и усмехнулся.
— Все-таки странно. При живом муже.
— Я тебе писала. Я тебе много писала. Ты не отвечал.
— Что ж может быть и писала. Я этого брака не признаю.
Наташа вздохнула.
— Как хочешь…
Печерский поднял голову.
— Что?
— Как хочешь. Признавай — не признавай. Миша, ты сам понимаешь…
— Что с вами тут стало в этом сумасшедшем доме! Ну, погодите! Ты думаешь это — навеки? — внезапно раздражаясь спросил Печерский.
— Что навеки?
— Да вот это все… Совдепы. И твой, с позволения сказать, брак. Прямо удивительно, как быстро вы все здесь приспособились, мадам Печерская. То есть, пардон не мадам Печерская… Как вас теперь звать, мадам Шварц, Штунц, Кранц?..
— Шварц.
— Он что, жид?
— Да, еврей.
— Недурно, — слегка покачиваясь сказал Печерский. — Недурно Наталья Николаевна Печерская, урожденная Лугина, дочь адмирала и господин… Шварц.
— Ах, Миша, Миша…
— Кто он такой? — отрывисто и громко спросил Печерский. — Могу я узнать с кем живет моя жена?
— Ты знаешь. Я сказала.
— Он кто — комиссар?
— Он военный. Военный летчик.
Печерский оттопырил губу и засмеялся.
— Скажите пожалуйста! Пхэ! Летчик. Военный летчик. Шварц и вдруг летчик! Ай-вей!..
Тогда она встала.
— Миша, я лучше уйду.
— Нет! — почти вскрикнул Печерский и схватил ее за руку. Человек на скамейке впереди услышал крик, привстал и оглянулся. Печерский заметил его и сразу остыл.
— Погоди. Подумай, мне тоже не легко, — совсем тихо сказал он. — Жили мы с тобой пять лет. Жена ты мне или не жена?
Она ответила робко и вместе с тем твердо.
— Теперь уже не жена, Миша, ты же понимаешь.
— Ах, не жена!.. — и Печерский опять сжал ее руку. Но оглянулся на человека позади и отпустил.
— Миша, я лучше уйду, — сказала Наташа.
— Ладно. Не жена… Зачем пришла?
— Ты же просил, ты писал. Вот я и пришла…
— Я хотел видеть мою жену перед богом и людьми, мою Наташу, — сказал Печерский и подумал, что он сейчас сказал это совсем как актер.
— Миша, ну погоди. Ну «жена перед богом и людьми Но ведь восемь лет. Восемь лет мы с тобой не выделись. У меня девочка. У меня — дочка. Я получила твое письмо и сказала мужу, что хочу тебя повидать, хочу сказать, что между мной и тобой все кончено. Ты сам понимаешь. Ужасно тяжелый и ненужный разговор. Вот мы видимся в последний раз, в последний раз, — просто и грустно повторила она. — Никогда мы больше не увидимся. И мне кажется, тебе все равно и ты так же равнодушен, как и я. Правда, Миша?
— Ты так думаешь? — сомневаясь спросил Печерский. — Стало быть правда кончено?
Они молчали и слушали слабый шелест деревьев, звонки и гудки.