В привычных местах, где таскали невод из года в год и все было ведомо, на берегу ли, под водой, — и там, случалось, ловили принесенные рекой коряги. В новой стороне первый же замет принес неудачу: зацепили один пенек да другой, изодрали полотно и даже урез порвали, потом долго чинились.
Второй день тоже пропал зазря.
Когда-то в этих местах донское русло ушло к горе, отделив от себя старицу сначала песчаной косой, потом островом, заросшим вербой да тополем. От старицы можно было уйти к Тропленским озерам и Красным ярам. Прежде здесь рыбачили, теперь забредали лишь случаем. Старые тони никто не чистил, не хранил, и худая память Деда уже не держала приметы: где невод кинуть, где тянуть его к берегу, а где опасаться.
Промучились в новых местах два дня, переругались и пошли восвояси.
На свое становье причалили, словно вернулись в дом родной. Уютен и покоен был речной залив. Кудлатые вербы, тополя обступали поляну и землянку, скрывая от ветра и чужого взгляда.
Время было не позднее. Пошли на тоню, кинули невод и с трудом подтянули его: кипела рыба в тесном кутке сетчатых стен. Подвели железные лодки-байды, черпали рыбу зюзьгой, грузили. И разом забылось все: вчерашние беды, ругня. Так бывает всегда при удачливой, доброй работе.
Подъехали покупатели, один да другой. С опаской, но нагрузили их, приказав уезжать не напрямую, а в объезд, Клетским грейдером.
Взбодрились хохлячьим самогоном, закусили колбаской да салом, стали рыбу сдавать на заводскую приемку.
К землянке, в затон пришли затемно. Варить было поздно. Нажарили яичницы с колбасой да салом и сели на палубе, за низким столиком при свете прожектора.
Вчерашние беды и неудачи остались позади. Говорили о нынешнем добром улове, о завтрашнем.
— Тоня должна отдыхать!
— Особенно Лебедёнок, он не любит, когда его каждый день доят.
— Скажи, Дед, в старое время…
Выпили и галдели.
На свет и шум, словно воронье на добычу, подворачивали к становью, чуя дармовое "пойло", ночные рыбаки-"бракуши": Куцавелий, Хрипун да Водяной. За ними прибыл Форкоп с новым помощником. Лишь заглушив мотор, он объявил:
— Нового дурака нашел, такого вы не видали. Физкультурник. Падать и убегать умеет.
Из лодки, из темноты, вслед за Форкопом и вправду вылезло чудо: заросшее, небритое, в зимнем пальто с воротником, надетом на голое тело.
— Новая мода! — объявил Форкоп. — Костюм-тройка: трусы, майка да фуфайка. Вот в чем жены из дома выгоняют.
Всяких на воде видели и удивились лишь на минуту.
— Одеть бы чего…
— Я гардероб с собой не вожу, дураков одевать. Стакан ему влейте — и все дела.
Мужик поднесенный стакан выпил. Молча вздыхал.
— Жуй закуску! — приказал Форкоп.
— Не могу… — прошептал мужик, страдальчески морщась. Даже от вида еды его воротило.
— А я говорю — жри, — настаивал Форкоп. — Надо работать, а ты уже дышишь через раз. Жабрами едва шевелишь.
Матвеич принес рубашку, сказал:
— Одень. Добрая.
— Твоя баба вряд ли добрую даст… — не поверил Форкоп. — В этой рубахе уже трое сдохли.
Опорожнили четверть самогона, достали новую. Дед пошел отдыхать, Матвеича с собой позвал, но тот отказался.
— Захорошилось… — посмеялись над ним. — Гляди, на танцы сбежит, в станицу.
Галдели.
Табачный дым, сдуваемый речным дыханьем, привычная палубная теснота, вино, пьянящее голову, легкость тела — все это вместе было приятно Любарю, приносило душе тот желанный покой, о котором мечталось. Он думал, что и там, в поселке, в милиции, все успокоилось, сумели друзья уладить. Так и должно быть. Нынче — удачный день, сдали и продали хорошо. И завтра будет улов. Два раза кинуть невод, пораньше кончить и уехать в станицу. Нынче отоспаться, а завтра — поехать. Сильное тело Любаря уже через день-другой просило бабьего тепла.
Галдели. Ругались. Но голос мотора на воде все же расслышали.
— Кто-то гонит…
— Не спят…
Лодка подошла, ткнулась к самому берегу.
— Любарь здесь? — спросили из нее.
Костя шагнул от борта к рубке, в тень, и промолчал.
— Здесь… — ответили за него.
На палубу вылезли два милиционера. Встретили их шумно.
— Рано — прибыла охрана!
— Садись! Наливай!
Ребята были свои, поселковые. Но, против обыкновения, к столу они садиться не стали, искали глазами Любаря и нашли.
— Поехали, Костя.
Сказано было по-свойски, но тоном понятным.
— Куда? — Спросил Костя.
— Сам знаешь, поехали.
— Мне там делать нечего, — отрезал Костя.
— Ты чего — мальчик? Сказано — значит, поехали!