— Копыта откинул? — догадался Форкоп. — Стаканяру-другую-третью и — под вербу… Славик! — позвал он. — Чугун!
— Пусть спит, — остановил его Дед.
— Сейчас проснется, — пообещал Форкоп и позвенел о бутылку стаканом.
Славик при этих звуках заворочался и сел, не сразу поняв, где он и что.
— Чует кобыла старая… — восхитился Форкоп. — Стаканяру он и мертвый почует, — и вновь позвенел.
Славик поднялся и послушно пошел на звон, на ходу встряхиваясь и фыркая, пытаясь отогнать похмелье и тяжкий сон.
Он был рослым, еще не старым, но, конечно, не Славик уже, не мальчик, перевалило за тридцать.
— Уехали, что ли? — оглядел он становье. — Я же с ними хотел, на танцы. Заснул…
— Не танцы тебе нужны, кобыла старая, и не бабы, — наставительно произнес Форкоп, наливая. — Тебе нужен стаканяра, вот его и держи, крепче, двумя руками.
Славик послушно опрокинул в себя стакан, спросил:
— А загрызть?
— Мануфактурой, — ответил Форкоп. — Путина идет, каждая минута на счету, а ты — закусывать, время терять. Пройдет путина, тогда будем жрать! Колбасу, курятину и прочий ассортимент.
— Ты иди на катер, поешь… — забеспокоился Матвеич. — Там щи, мясо, яички.
— Ладно, потом… — отмахнулся Славик, доставая курево.
— Хватит про жратву… Вы скажите, отцы, как нынче рыба? Приволочку кидали? Где? Чего показала?
Ответил Матвеич. Он любил рассказывать.
— Нынче неплохо, — поглядывая на Деда и Славика, начал он. Хвалиться и откровенничать об улове у рыбаков было не в чести: плохая примета, удача может отвернуться. Но Форкоп — человек свой, перед ним можно и не таиться. — Кидали… И неплохо… — Матвеич был доволен. — Сдали хорошо.
У Славика похмельная и сонная одурь отступала перед новым зельем в крови. Просыпалась в голове и теле живость. Он поднялся, потягиваясь, пожалел:
— Зря я не поехал. За бабами погонять… Ну, ладно… Пойдем поужинаем да спать.
— Значит, рыбка себя выказывает, — довольно прохрипел Форкоп и предложил: — Выпьете, отцы?
Дед отказался. Матвеич, поеживаясь, сказал:
— Налей чуток. Что-то вроде знобит.
Знобить его не знобило, просто он выпить любил, но побаивался осужденья. Все же — не молоденький.
Форкоп забрал остатки питья и отправился в лодку, и снова поплыл в ночи над водой сиплый его говорок:
— Камушки клади хорошо… Сплывем, ящиков пять нашелушим — и хватит. Нам много не надо. Два ящика — на пойло. Остальные — в загашник. Денежка тоже нужна. Время придет, добрые люди будут в теньке, самогоночку…
На катере, в камбузе, шарился Славик, отыскивая ужин; у землянки, докурив, собрались ко сну Матвеич и Дед.
— Давай спать… День длинный, тяжелый…
5
День был и вправду нелегкий. Поднялись как всегда, на рассвете.
С вечера землянку топили. Всю ночь под низкою крышей томился портяночный дух вперемешку с табачным дымом. Человечье дыхание и плоть, влажные сапоги, мокрая одежда — все тут сохло, дышало. К утру воздух землянки становился пахучим и плотным.
Первыми поднимались старшие: Дед и Матвеич. Они включали неяркие лампочки, работавшие от батарей. Отворяли двери землянки, на газовой плите грели завтрак. Следом вставал бригадир. Звали его каждый по-своему. Для Деда он был Константин, это слово трудно выговаривалось. Словно камешки перекатывались в беззубом стариковском рту. Для других — Костя Любарь, а то и Любарек.
Любарь никогда людей не будил. «Нам таких не надо, — говорил он, — какие сами не встают». Так было всегда, так было и нынче: поднялся, приемник включил, отыскал программу «Маяк», с новостями и музыкой, и пошел на волю. Там уже Дед курил утреннюю цигарку.
Солнце еще не вставало. Катера дремали, уткнувшись носами в берег. В глубокой балке, на той стороне Дона, лежал густой туман.
— Ну, чего, Дед? — спросил Костя.
— Тепло… — сказал Дед. — Туман…
Весна выдалась неважная: ни тепла, ни разлива. Рыба кучилась, сбиваясь в косяки, шла по глуби, где ее не взять. Рыбаки раз за разом таскали пустые невода. Лишь неделю назад потеплело, полая вода пошла, и увидели рыбку.
— Тепло… — повторил Дед. — На Харлане кинем. А чуток прогреется — на Лебедёнке. Его какой день не трогаем. Там сбирается… — про говорил он значительно и, распрямившись, поглядел в ту сторону, где в утреннем тумане лежали задонские холмы, балки, рыбацкие тони. Голос его был уверенным, и пристальный взгляд, казалось, видел через туман и темную воду, как кормятся на теплом плесу косяки тяжелого леща, копаясь в донном илу.