Но царствовала над током, безусловно, Феня. В неизменном своем комбинезоне, натянутом поверх фуфайки и стеганых брюк, она важно похаживала подле комбайна, неторопливо комкая в руках ветошь, присматривалась, прислушивалась к работе машины. Когда подкатывали сани с большим деревянным ящиком, она взбегала по лесенке на мостик и включала червяк выгрузного рукава: в ящик падал светлый поток зерна, пахучего и, как думалось Косте, теплого. Вон на мельнице: подставишь руку под струю муки, она теплая, в ноздри горячим кремнем отдает.
Хорошо!..
Не совсем, конечно, и хорошо, если вдуматься. Молотить в середине ноября — чего ж здесь хорошего! Люди уже забывать стали о такой неурочной работе, лет пять или шесть минуло, как свезли к кузнице лобогрейки и молотилки, думали — насовсем, да, вишь, пригодились. Правда, уцелели только лобогрейки, а молотилки развинтили — раскулачили. У молотилок добротные металлические рамы и широкие колеса, они приглянулись плотникам, которые поставили на них бригадные будки. Цепляй ее к трактору и кати куда надо. Да и шут с ними, с теми молотилками, комбайну они и в подмастерья не годятся, даже вот так, на стационарной работе. Комбайну только успевай подтаскивать!
Но вот что-то с ним приключилось, мотор начал давать перебои. Как ни дергала Феня за рычажок газа, комбайн, судорожно помигав фарами, заглох. И сразу потускнело кругом — какой свет от двух «летучих мышей», поднятых на шестах. Люди встряхивали головами, будто в уши им залилась вода, не могли привыкнуть к внезапной тишине. Голоса звучали, казалось, неестественно громко, как в пустой бане. И стал слышен шорох снегопада.
Феня вымчала на свою верхотуру и через полминуты крикнула:
— Горючее кончилось! Перекур, пока заправлюсь!
К островку фонарного света потянулись люди. Опускались на пахучие охапки необмолоченной пшеницы, кое-кто лег, подставив разгоряченное лицо снежинкам. Парящий Устим, видно, забыл о полушубке, и Танька тотчас принесла и накинула на батькины плечи. Села. Почти рядом с ней пристроился Айдар, поджав под себя ногу, а возле Айдара упал на локоть Костя. Очень удивился, когда, нежданно-негаданно, около него присела Настя, зябко вобрав руки в рукава пальто. На плечах пушистые горки снега. Нацеплялись мохнатые снежинки и на кромку шляпки, образуя нарядный ободок. Значит, еще не работала здесь, значит, откуда-то издалека пришла. Может, вызывали к кому-то. Но почему она в стороне от Леси села? Рассорились, что ли?
Леся сидела с другой стороны освещенного круга, вытянув раненую ногу. Покусывала соломинку, ни на кого не смотрела. Непонятная она сегодня какая-то. Странная. Что у них с Настей произошло? Эта тоже какая-то не такая, глаза блестят и бегают… Может, перейти к Лесе? Да ведь сразу все поймут, что неравнодушен… Хоть бы глянула разок, другой на него, Костю!
Устроился, расселся поудобнее люд — и поплелось кружево разговоров, словно на зимних посиделках, когда в избе жарко натоплено, а на столе две сковороды каленых семечек. Чего только не услышишь от деревенского люда, когда он соберется хотя бы вот так, как сейчас.
Кому, скажите, нужна Степаниды Ларионовны поясница, за которую она, охая, хватается?
— Два коромысла воды уж не могу принести: вся спина околевает…
Если б сильно «околевала», на печи сидела б! Так ей и поверил Костя. Своими ушами слышал, как хвалилась его мамане осенью: «Кадка-то у меня арбузная — на восемь коромысьев, артельная! Ужо поедим солененьких арбузиков!..» Таскала в нее воду из-под яра, из старицы (у колодезной «скус» не тот!), и не охала. А тут показывает, какое сильное одолжение сделала, придя на молотьбу!
— …Жена все поучала, дураком обзывала. Я взял да поставил вопрос ребром: ты будешь меня любить или не будешь?..
Костя приподнимается на локте, чтоб увидеть говорящего. Это одноглазый маленький мужичонка, прибывший недавно с обозом эвакуированных. Откуда-то из-за Воронежа. Говорит, что был машинистом на сельской мельнице.
— …Она мне ответила до крайности грубо, потеряла терпение и ласку и заявила: «Если любить, то уж умного, а не тебя, дурака, и если иметь детей, то от умного, а от тебя, дурака грязного, и дети будут чумазые». Я обдумал все: если ее побить, усмирить, то она пойдет в сельсовет, меня вызовут и сурово будут ругать, а если пойдет в милицию, то меня посадят. Я ей спокойно сказал: «Ты мне, Шура, не пара. Я ошибся». Осенью я женился на другой.