— Та на шо она мени? — смущенно ворчит Устим. — От грыжи хиба?
— И ты мне столь же! — не остается в долгу Ксения. — Подумаешь, большая шишка. Брали воду возить, а он в рысаки выбился!
Грохнул смех, легче стало дышать. Костина мать предлагает даже песню запеть, про то, как «скакал казак через долину». О своем Вась-Васе вспомнила, похоже, взгрустнула. Вчера от него сразу два письма пришло: одно с дороги, а другое уже с фронта. Их Василий Васильич начал воевать. Сбереги его судьба, он ведь такой отчаянный!
Уже пробует Евдокия Павловна, вот-вот взмахнет песня теплым крылом, трогая в каждом сердце тонкую струну. Но тут к освещенному кругу подошли двое мужчин, и песня не состоялась, все смолкли. Незнакомцы в брезентовых плащах поверх полушубков, промерзшие полы плащей гремят, как фанера. Лица давно не бриты, глаза и щеки ввалились. Один простуженным голосом спрашивает, как «побачить голову колгоспа».
Устим поднялся. Втроем отошли в сторонку. Костя слышал лишь обрывки фраз:
— Треба доски… гроб… Нема времени… До утра треба поховать…
— Они эвакуированный скот гонят, — вполголоса произнесла Настя, старательно выговаривая слова. — У них товарищ умер… На моих глазах.
— Ты… поэтому? — Костя осуждающе, но с пониманием щелкнул пальцем по горлу.
Настя отвернулась.
— Много хочешь знать! Молод еще…
Больнее, конечно, нельзя было обидеть. И Косте подумалось, что этих слов он никогда не простит Насте. Отплатила! За всю его сердечность!..
Устим выплюнул недокурок, почесал пятерней под шапкой, надвинул ее поплотнее. Бас нового председателя только глухой может не услышать.
— Зараз плотника подниму. Сам зробэ. И яму на погосте мы сами… И похороним по-людски, хвактически, як треба…
Вместе с незнакомцами скрылся в темноте. Хрустел под их ногами снег. И люди сидели примолкшие, призадумавшиеся: ох проклятая война, проклятые фашисты!
На комбайне звякнула дужка ведра. Сквозь снежную свежесть ноздри уловили тонкий, сладковатый запах бензина.
— У них товарищ умер! — очень громко, громче, чем надо, сказала Настя. — Эвакуированный скот гонят…
И вдруг, упав лицом в колени, расплакалась.
Женщины всполошились, подвинулись к ней:
— Да что у тебя-то, касатушка?!
Вприпрыжку, больше на одной ноге, подскакала Леся, обняла, тоже заплакала. «На всякий случай, что ли? — с сердцем ругнулся Костя, приходя в себя от растерянности. — За компанию. Слезы помирят…»
С помощью Леси Настя поднялась, но тут же отстранила ее и пошла. Неуверенно, осторожно пошла, широко расставив руки, словно шла в кромешной тьме.
«Да она ж в дымину пьяная! Развезло ее!» Костя бросился вслед.
Вдвоем с Лесей они силой взяли Настю под руки и повели домой.
Сзади них фыркнул, зарокотал, набирая силы, мотор. И Феня по-командирски звонко крикнула:
— А ну, бабоньки, девоньки, по местам!..
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
До Забродного Сергей доехал на попутной подводе. Направился прямо к мельнице-ветрянке, стоявшей за поселком на взгорке. С мельником и его большой семьей Сергей был знаком давно. Их старший сын Пашка учился в излученской десятилетке вместе с Сергеем, они дружили, на воскресные дни частенько уезжали в Забродный. Сергей любил лазить по мельничным зыбучим лесенкам, выпугивая голубей, добирался до самой верхотуры, под вращающийся шатер, где гуляют сквозняки и тихо урчат огромные деревянные шестерни, вращая поскрипывающий рассохшийся стояк. Там страшновато, дух захватывает от высотищи, но зато весь поселок как на ладошке. И даже Излучный чуть-чуть проглядывается дымкой тополей. Выше тебя — только птицы!
Нравилось Сергею, когда шумная семья мельника собиралась за широким, добела выскобленным столом, вокруг большой глиняной миски со щами. Сам русоусый Родион Нилыч, его жена Васса Ильинична и пятеро сыновей-погодков. Тут жило правило: каждый должен рассказать что-то смешное. И хохот стоял, как на кинофильме Чарли Чаплина. Родион Нилыч любил говаривать: шум счастья лучше тишины людского горя.
Пашка их и в школе был веселым проказником. Было, например, в десятом классе, учитель предложил прочитать рассказ Марка Твена «Как я редактировал сельскохозяйственную газету» и написать на него рецензию. Весь класс за животы хватался, когда учитель читал миниатюру Павла: «Марк Твен утверждает, будто гусаки мечут икру. Однако всем известно, что они несут яйца…»
Через несколько лет учитель, встретив лейтенанта-пограничника, приехавшего в отпуск, спросил: «Ну так как же все-таки, Павел Родионович, гусаки яйца несут или икру мечут?» И тот серьезно, как умел только он, ответил: «Видимо, они все-таки мечут икру. Марк Твен слов на ветер не бросал…»