«Жив ли Пашка?» Сергей знал, что он в последнее время был командиром пограничной заставы на западной границе.
Непривычная тишина встретила Сергея в избе.
Васса Ильинична сидела у окошка, в руках поблескивали спицы. Причесанная на пробор голова с черным узлом волос низко склонена к вязанию. На тряпичном коврике около ее полных скрещенных ног возлежала гладкая кошка — точно русалка, выброшенная волной на берег, щурила глаза на дергавшийся перед ней клубок пряжи: и поиграть бы, да лень.
— Зд-дравствуй, т-тетя Васса, зд-дравствуй, дорогая!
— Ой! — вскрикнула она испуганно, дзинькнула о половицу оброненная спица. Кинулась, припала к груди, запричитала: — Сереженька! Жив? Жив, родненький!..
И засуетилась, забегала, собирая на стол. И все взглядывала, взглядывала на него сквозь радостные слезы.
— Воевал? Ранен? Насовсем?..
Сергей отвечал и отчего-то поводил плечами, словно чувствовал вдруг неуютность какую-то. Потом сообразил: изба стала пустой и оттого как бы вдвое просторнее. Отсюда вынесены кровати, нет столов, за которыми занимались ребята. На вешалке тоже просторно. А прежде нельзя было свободного крючка найти, всегда топорщилась гора пальто и шапок.
— Что-то… с-скучновато у вас, тетя Васса. Д-дядя Родион где?
Она, как бы вдруг потеряв все силы, опустилась на табуретку.
— Вдвоем мы, Сереженька, с младшим остались. Да и он уехал в военкомат. На приписку вызвали. Даже внучков мы с Нилычем не успели нажить…
— В-всех?! Уже?
— Всех, Сереженька, всех подгребла война…
— А д-дядя Родион… У него ж… г-года… под пятьдесят. Призвали?
— Сам призвался! — другим голосом сказала Васса Ильинична, и Сергей не понял, гордости в нем было больше или злости. — Раньше сыновей призвался, баламут! Поехал в военкомат — и призвался. Завсегда вперед других головой лезет — хоть в ярмо, хоть в петлю. Женился — первым среди братьев, хотя средним был. В колхоз — тоже первым. На заем подписываться — опять же Нилыч первым к столу пропихивается. А тут — ну разве усидит он, баламутный, когда такая туча натучилась!
И столько нерастраченного тепла, столько ласки, любви прорвалось в ее напевном мягком голосе, что у Сергея больно ворохнулось сердце.
— Что от Павлика слышно? Воюет?
Васса Ильинична потускнела, будто сумерки легли на светлое ее лицо.
— Были попервах два письма. А потом — канул… Живой ли, сокол…
— Ж-жив, тетя Васса! Т-таких, как Павка, и огонь, и пуля боятся…
— Ты кушай, кушай, Сереженька. Отощал в госпитале — щека щеку ест.
Для того, кто с боями отступал и неделями не видел горячей пищи, кто ночевал по госпиталям и по конец жизни наелся горохового супа и перловки, для того стол Вассы Ильиничны был царским. Но после первой рюмки вдруг пропал у Сергея аппетит. Закрутила, удавкой стянула сердце необъяснимая тоска.
— Мы, л-люди, странные существа, тетя Васса. Нас обязательно нужно р-рылом в дерьмо ткнуть, чтоб мы вспомнили о запахе роз. Вот наша степь, тетя Васюня, — чего в ней х-хорошего, особенно зимой? Холодно, пустынно, скучно — век бы не видать. А там, когда ты в любую минуту можешь оказаться трупом, когда от родной степи тебя отделяет целая война и ты не знаешь, ступишь ли сызнова на ее серебристые ковыли и горькую полынь, увидишь ли над ней ж-жаворонка… — Сергей широко провел ладонью по лицу. — Жизнь — всякая хороша, тетя Васса. К-конечно, м-можно всю жизнь метаться, м-мытариться, ища чего-то необычайного, высокого, а под к-конец — ввалиться в открытую дверь. С-скверно. Но и в расцвете лет и сил, к-когда цель так, кажется, близка, а н-нужно подниматься в атаку, из которой, ты это з-знаешь, живыми вернутся меньше п-половины…
— Успокойся, Сереженька, успокойся, сыночек. — Васса Ильинична смотрела на него горькими глазами и поглаживала его вздрагивающую на скатерти руку. — Ты, Сереженька, может, все-таки переночуешь? Дорога не шибко дальняя, да все ж зима, ночь. И зверь, Сереженька, погуливает. Много волка ныне. Иль лошадь попросить…
Сергей встал, засмеялся:
— Самый страшный з-зверь, тетя Васса, — человек. С волком легче общий язык найти, чем с ч-человеком…
Васса Ильинична положила ладони на его грудь, погладила пальцем желтую и красную нашивки за ранения. Что-то она хотела спросить, но, видно, не решалась. Наконец подняла вопрошающие глаза:
— К законной пойдешь?