Настя поднялась и вышла в заднюю комнатушку. Открыла трубу, разожгла щепками кизяки в плите. Отодвинув чугунный кружок конфорки, поставила эмалированный чайник. Стала собирать на стол. И все это — молча, молча, будто Сергея здесь не было.
— Насть! Ну, Н-настуся…
— Из… извини… — Она, морщась, подвигала шеей, приложив ладонь к горлу: у нее пропал голос, могла только шептать. — Извини, вина нет… Не ждала…
— Да на кой нам вино, Настюш!
Сергей неотступно суетился возле Насти, беспокойно реагировал на каждый ее вздох. Понимал, что своей дикой выходкой он разрушил даже то малое, что, быть может, еще оставалось после его отъезда. Конечно, любовь и ревность рука об руку идут, но как часто ревность злоупотребляет этим содружеством и влюбленного превращает то в деспота, то в истеричного ревнивца.
Сергей страдал, видя молчаливую отчужденность Насти. Любил он Настю любовью страстной и мучительной. После Насти не знал и не хотел знать других женщин. Над ним даже подшучивал, рифмуя, коллега — командир первого взвода Кашкин: «Ты, Стольников, скопец из раскольников!» Сам Кашкин был зело неравнодушен к прекрасному полу.
Наконец сели к столу. Еда не шла в горло. Настя все притрагивалась пальцами к опухшей шее. При каждом таком ее движении Сергей порывался встать, но Настя удерживала его коротким, как бы отталкивающим взглядом.
Потом она поднялась и, взяв спички, ушла в амбулаторию. Вернулась с пузырьком спирта.
— Разведи, — прошептала, — или… как хочешь…
Сергей суетливо развел спирт водой, разлил — как раз две граненые стограммовые рюмки. Молча, без тоста, без пожеланий, выпили.
— Ты уж п-прости меня, Настена, — вполголоса, после долгой паузы заговорил Сергей, донцем пустой рюмки водя по скатерти, словно что-то затирая. — У меня д-десять дней отпуска… П-потом, может, навсегда р-развяжу тебе руки: очень жестокая война идет… Д-давай, Настуся, сломаем себя хотя бы н-на эти десять дней. Люблю я тебя — в этом мое несчастье. М-минувшие пять месяцев самыми тяжелыми были в моей жизни. Не из-за боев и отступлений, нет… П-поверь, в свой судный час на фронте мужчина думает о женщинах возвышенно и трогательно.
Постепенно он успокаивался, уверялся: все будет хорошо. Когда Настя сказала: «Родная, да не твоя… Не подходи…» — на нервах, на воле его словно ржавые обручи полопались, и он потерял самообладание, показалось: жизнь рассыпается, как клепка рассохшейся бочки.
Сейчас Сергей пытался набить новые обручи, пытался спасти свои надежды.
— Не все мы и не всегда — жеребцы. Когда огонь и железо грозят человеку, тогда он достает из тайников д-души своей самое сокровенное, самое дорогое и может поднять его на людское обозрение как знамя: открыто, гордо, с-самоотверженно. Не место там низменному, даже если оно у него когда-то и было…
— Ты прекрасно говоришь, Сережа. — Наверное, после выпитого голос у Насти окреп. — Только слова твои не дружат с поступками… Ты как-то говорил о тысячелетиях культуры взаимоотношений мужчины и женщины. Вчера Костя рассказывал мне о цезарях Древнего Рима. Юлий Цезарь знал, к примеру, что жена изменяет ему, но заявил: жена Цезаря — вне подозрений! Это чтобы оградить и ее, и собственное имя от сплетен. Божественный Август, когда собирался к жене, то набрасывал конспект беседы с нею. Пустых, обижающих слов остерегался. Цезари, Сережа, жили две тысячи лет назад. Тебе не хватило, Сережа, двух тысячелетий, чтобы стать выше их? Не надо, не оправдывайся! — остановила она его порыв. — Когда лед тонок и трещит, нужно скорее к берегу двигаться. Давай вернемся к берегу, Сережа. — Она впервые подняла на него усталые грустные глаза. — Надоело барахтаться и тонуть… Ладно бы на глубоком! В луже ведь тонем.
Сергей смотрел на Настю, и она не отводила затененных ресницами глаз.
— Может, для тебя все это… л-лужа, Настуся. И тебе кажется, что мы б-барахтаемся в ней. А под м-моим льдом — океан. По-разному у нас здесь, — он тронул сердце, — бьется. Я н-не могу без тебя. Не могу! Я шел, шел к тебе, к тебе к одной. Ты м-мой берег, моя земля… Если не можешь отозваться, то хоть п-пойми. Пойми, Настена!
Она зябко ежилась, кутаясь в платок, подбородок упирался в грудь, и Сергей видел нитку пробора в ее темно-рыжих, с красноватым завитком волосах, видел курчавинку ее темных бровей, сдвинутых над глазами, видел горячие, жадные до поцелуев губы, которые она покусывала, отчего они становились еще ярче и еще желаннее.
Говорят, счастье — как здоровье: если его не замечаешь — оно есть. Почти год жил он с Настей — и не замечал своего счастья. Было оно для него естественным, как дыхание. И самонадеянно верил: так всегда будет! И не заметил, как солнышко его стало потихоньку остывать и превратилось в луну — холодный спутник его ночных разглагольствований.