И вот Сергей снова перед ней. Изменила ли его война? Ранен, контужен. В госпитале у него было время для размышлений: о себе, о Насте, о жизни вообще. Думая о себе, он невольно соглашался с мыслью, посещавшей его уже не раз: что-то у него не так, что-то главное им упущено. Знал он много, но накопил, в сущности, мало, знания неглубоки, не солидны и напоминают скорее энциклопедический обзор, нахватанность самоучки.
Думая о Насте, приходил к простому, как дважды два, решению: подобно большинству женщин, ей нужен муж, мужчина, который бы нравился, который бы любил, а кем он будет — философом, посланником или школьным военруком, — не имеет значения. Прежде он забывал, что она сначала женщина, а уж потом невольная жертва его прожектерских рассуждений.
Сергей подошел к жене, осторожно, но крепко и решительно взял ее выше локтей, поднял. Тоскующе и с мольбой посмотрел в ее лицо, которое она чуть-чуть отвернула.
— Настена… р-родная… З-забудем все…
Настя, смиряясь и давя вздох, отстранилась от него и, взбив вторую подушку, положила ее рядом со своей…
Спал или не спал Сергей? Наверное, все же уснул.
Насти уже не было. В дверной проем увидел, что она хлопотала на кухоньке — живая, радостная. Сергей довольно и в то же время снисходительно усмехнулся: «Много ли женщине надо! Одна ноченька в объятиях мужа!..»
Сбросил ноги на половичок, надернул свои командирские бриджи. С боровка достал теплые вязаные носки — и тотчас вспомнилась тетя Васса, подарившая их. Все вспомнилось! Собственный выстрел в собственную ступню, госпиталь, тетя Васса, ее муж и ее сыновья, и как она стояла у калитки, провожая его, Сергея, скорбными заплаканными глазами…
Сергей разозлился: «К черту! Хватит! Раз и навсегда — хватит! В конце концов, в госпиталь я попал не как самострел, меня еще и контузило… Хватит! К черту! От живого больше пользы, чем от мертвого. Польза, которую я могу принести, заслонит и оправдает меня перед… перед собственной совестью. Оправдает! А пока — хватит. Достаточно!»
Надел носки. Отдернул с оконца занавеску. Восход подсветил с исподу мелкоперистое облако, и оно забронзовело, как чешуя сазана. В неподвижном морозном воздухе стояли печные дымы, окрашенные розовым. «Мама родная, как хорошо-то! Как хорошо!.. Живи, Стольников, пока живется. У тебя такая замечательная жена, у тебя сынище… Живи! А остальное — время излечит и рассудит…» Успокаивал себя, утешал, а в глубине души проклевывалось шепотком: «Врешь, от собственной совести ни на каком чердаке не спрячешься!»
В бриджах и белой исподней рубахе вышел в кухоньку. Обнял Настю, и она доверчиво, радостно прижалась к нему, чуточку оттопыривая руки, испачканные мукой. Лицо вспыхнуло румянцем, и Сергею подумалось: какая она, в сущности, еще юная и непосредственная! Прелестная у него жена!
Взвизгнула на железных, морозом накаленных петлях дверь в сенцах. Порог переступила Леся, опираясь на такой же, как у Сергея, казенный посошок. Остановилась растерянно у притолоки, увидев полуодетого, худого, но очень симпатичного мужчину, пристально разглядывавшего ее. Взглядом — с него на Настю, с нее на Сергея. И вдруг жарко, до слез покраснела. Бог знает что она подумала, и потому Настя торопливо сказала:
— Знакомься, Леся, это мой муж Сергей… Ты на перевязку? Я сейчас…
Настя суетливо помыла руки под умывальником, взяла белый халат, и они ушли в амбулаторию.
Минут через пятнадцать Настя вернулась.
— Кто такая? Та самая, о к-которой рассказывала?
— Да. У вас ранения схожие…
— Схожие? — У Сергея натянулись нервы.
— Ну в ступню. Только у нее — осколком…
Сергей, успокаиваясь, ругал себя: «Ну что это ты, Стольников, на самом-то деле!..» Вслух, улыбаясь, сказал:
— Красивая девушка. Но не лучше тебя!
— Чем же я лучше?
— Даже… т-трудно сказать. Возле тебя я всегда ну как возле огня… И хочется погреться, а — обжигает. Твои г-глаза… какие-то с сумасшедшинкой, с огнем, что ли. А у нее… Мне кажется, у нее они всегда и всем улыбаются. Обычно серые глаза строги, а у нее — доверчивые, незащищенные. Т-трудно ей будет в жизни. Доверчивая, похоже, очень…
«Еще надо рассудить, кто из нас доверчивее, — подумала Настя, раскатывая тесто на пельмени. — Скорее — я. Иль, может, прав он: я и впрямь — с сумасшедшинкой. Неоглядчивая». — Вспомнила слова Леси, сказанные о Сергее во время перевязки: «Он у тебя, знаешь, — не пройдешь мимо, обязательно ж обернешься… Я рада за тебя, Настусенька. И давай же ж больше не будем, не будемо, а, Настусенька? А?» Настя не сразу согласилась, мысленно перенесясь к далеким дням… Нет, сильно, по-настоящему она по-прежнему любила лишь Артура. А Сергей… К Сергею она привыкла, он ей нравился. Нравился, но — не более. Если же вспомнить лес, нацеленное на нее ружье, то, как вчера кинулся душить… Нет-нет, такое трудно и забыть, и простить. Хотя, конечно, и его понять можно. Нужно ей было писать те письма! Сентиментальная дурочка. Не далее, как вчерашним вечером, тоже писала, и снова о нем, об Артуре: